— Да, да, и старики иной раз способны выкинуть такую штуку. Я — новобрачный. Только второй месяц женат.

— Да не может быть!

— Да, женат на моей кузине. Вы ее, должно быть, помните — кажется, встречали ее, а? Мария Бойльстон из Стоктона.

— Никак не могу поверить! А я замужем давно. Мы оба — на сцене. Рассчитывали выступить здесь в «Орфее»… Да, в водевиле. Это гораздо выгоднее…

— И долго вы пробудете здесь?

— Несколько дней, вероятно.

— Хорошо, но когда же и где я вас увижу?

— Пойдемте куда-нибудь чай пить.

— Отлично. Куда?

— Как вы насчет «Паласа»? Я люблю это старое заведение. И не была еще там с приезда.

— Ну-ну… Я думаю… пожалуй… там слишком людно. А мне хочется поболтать с вами на свободе.

— Так, может быть, к Зинкэнду?

— Вот, вот, это самое подходящее место! Там в этот час ни души. Приятно будет снова побывать там с вами. Когда же? Завтра?

Назавтра, оглядывая себя в зеркало, Зельда улыбалась от удовольствия. Ее старания не пропали даром. Никогда — казалось ей — она еще не была так эффектна. Новый костюм, матово-черный, обрисовывавший ее изящную фигуру, черная шляпа с пером на золотой короне волос, белые перчатки, букет фиалок… Пока она шла к месту встречи с доктором, все оглядывались на нее, и она видела это.

В тускло освещенном ресторане, где она так часто слушала оркестр Стэрка, встретил ее показавшийся чужим, седой господин, прилизанный, с брюшком. Зельда остолбенела, узнав в нем Бойльстона. Он был и тот — и не тот. Зельда не ожидала увидеть в нем такую перемену. Но изменилась и она, внутренне и внешне, и видела, что доктор поражен этой переменой не меньше чем она — переменой в нем.

— Боже, Зельда, какая вы стали красавица! Вы теперь — женщина, ослепительная женщина! Милочка, да вы — сногсшибательны!

Зельда искала этой встречи отчасти из любопытства, отчасти чтобы развлечься. Но говорил в ней и искренний дружеский интерес. Она эти полтора года вспоминала доктора с каким-то смутным раскаянием. Она воображала его одиноким, постаревшим, тоскующим по ней. Первый же взгляд рассеял ее заблуждение.

Она рассказала ему о себе, как можно короче и в самых неопределенных выражениях. Она счастлива, довольна своей жизнью, делает карьеру. Ее муж — хорош собой, умен, написал пьесу, в которой они оба выступают, любимец публики и товарищей. Ей хотелось узнать, чем объясняется перемена в докторе, его благополучный вид. Женитьбой, вероятно? Он несколько смущенно отвечал на ее вопросы.

Его жену — Марию Бойльстон — Зельда не может не помнить, она видела ее и сестру его: обе приезжали из Стоктона, когда он был так опасно болен. Эта кузина унаследовала значительное состояние, переселилась в Сан-Франциско, была очень внимательна к нему и у него вошло в привычку видеть ее ежедневно. «Просто от того, что я был так одинок, Зельда.» Но он не скрывал, что на его решение жениться повлияли и деньги кузины. Отчего же нет? Мария не знала, что с ними делать, не умела их использовать. Он же утратил интерес к своей практике, да и вкус к жизни тоже после бегства Зельды. Кузина и он оба уже в том возрасте, когда осталось мало радостей в жизни и женитьба — благоразумный шаг. Через год они отпраздновали свадьбу, устроились в великолепной квартире в отеле «Сент-Дунстан». Он закрыл свою консультацию, продал практику и теперь только изредка ездит на консилиумы.

— И это — начало последней главы в истории одного ничтожного существования, — заключил доктор. — Боюсь, я виноват перед вами, Зельда… Ну что же, я расплатился за это. Я во всю мою жизнь только и был счастлив, когда мы с вами проводили вечера в вашей квартирке в доме Фуллера и вы были такая милая и так весело хозяйничали… Я сам испортил все… Но вы, надеюсь, счастливы, довольны, да, Зельда? — сказал он, быстро меняя тон. И когда повернулся к ней, Зельда заметила предательскую влагу под очками. Ее радужное настроение исчезло. Она пришла, чтобы показаться в полном блеске старому поклоннику, но сейчас волна горечи поднялась в ней при мысли о том, как предательски, как эгоистично поступил с ней этот человек, сидящий перед нею с мокрыми от слез глазами, жирный, хорошо одетый, достигший благополучия. Под видом дружеского участия он держал ее взаперти, лгал, морочил ей голову и с холодной расчетливостью совратил ее. А теперь он проливает слезы от жалости к себе! Озлобление вспыхнуло в ней, мелькнула мысль о мести. Как легко нарушить его мирное житие! Разнести в щепки приют, где он благодушествует со своей Марией! Чтобы испытать свою силу, она медленно подняла на него глаза и усмехнулась. Больше ничего. И в тот же миг его лицо вспыхнуло, руки потянулись к ее рукам и схватили их.

— Зельда, — прошептал он хрипло. — Зельда, вы — изумительны! Все та же моя Зельда, мой маленький калифорнийский цветочек!

Но она с глубоким вздохом вырвала руку и встала. Ей вдруг показалось очень скучно и бесцельно снова терпеть его приставания.

— Мне пора к мужу, — подчеркнула она последнее слово.

— Ах, да, — залепетал он, — да… понимаю… конечно… все это кончено.

Старая страсть в нем снова вырвалась наружу. Он сгорбился на стуле, с печальным, посеревшим лицом. Зельда, стоя, холодно смотрела на него с высоты своего роста.

Ее любопытство удовлетворено. Он может идти к своей Марии, деньгам, великолепной квартире и умирать там в роскоши и в жалости к самому себе.

— Животное… — мысленно говорила она с презрением, возвращаясь домой. — Животное, — повторила она, входя в гостиницу и подымаясь в лифте на второй этаж. И с этими словами на устах она толкнула незапертую дверь и вошла в номер.

В номере повсюду валялись ее платья, тускло горело электричество сквозь волны табачного дыма, и Джордж что-то озабоченно записывал в свою черную кожаную книжку.

Однажды она забрела в «Альказар» на дневное представление. Прошло более двух лет с тех пор, как она в последний раз была в этом театре, но Меерович сразу узнал ее, обрадовался и усадил в ложу.

Игра показалась ей хуже, чем в прежнее время. Многие из тех актеров, которыми она так восхищалась, перебрались на Бродвей или в другие места. Покидая театр, она спросила себя, не оттого ли ей все кажется иным, что изменились ее собственные вкусы.

Было сыро и пасмурно. Она чувствовала усталость. Казалось, в Сан-Франциско не осталось ничего интересного для нее. Друзья исчезли. Все было не такое, как прежде.

Она уныло направилась в «Голден-Вест». Вдруг какой-то хорошо одетый господин остановил ее.

— Простите, — сказал он, сняв шляпу, — вы Зельда Марш?

Она посмотрела на его кудрявую белокурую голову, бледно-голубые глаза — и воспоминание зашевелилось в ней.

Она знает его — знала когда-то… он…

— Джерри Пэйдж! — вскричала она дрогнувшим голосом.

— Ну, конечно, Джерри Пэйдж! Я увидел вас в театре и поразился. Вы как будто та же, но я не был уверен из-за… из-за…

— …Нового цвета моих волос, — закончила она весело.

— Вот именно, — сказал он с облегчением. Его смеющиеся голубые глаза изучали ее. — Вы стали просто ослепительны. И, вероятно, это знаете.

— О, приходится заботиться о своей внешности, — ответила легким тоном Зельда. — Я ведь теперь на сцене. Вы, может быть, не знали этого? И я замужем. Мой муж и я играем в водевилях, это, знаете, гораздо выгоднее. Мы здесь проездом.

— Так вы предпочитаете водевиль серьезному театру?

— Это не так утомительно. Вы заняты каких-нибудь двадцать минут вечером и три дневных представления в неделю. Остается много свободного времени.

— Я и сам люблю водевиль. Скучаю на серьезных пьесах. Каждые две недели я бываю в «Орфее». А в чем вы выступаете?

— А это, знаете ли, одноактная вещица. Муж сочинил ее. Она очень остроумна.

— Как бы мне хотелось увидеть вас в ней!

— Приезжайте в Лос-Анджелес…

— Непременно. А когда вы там будете играть?

— Мы… мы ожидаем назначения из Чикаго. Не знаю, когда они нас пошлют туда…