Дорн вернулся с двумя женщинами — одна средних лет, другая чуть помоложе, и они тут же принялись разливать вокруг девушки елейное море, старательно отгораживая ее от грубых мужчин и наперебой сюсюкая и кудахча.

— Она переработала, Бэкмэйкер, — буркнул Дорн. — Барбара невероятно много работает. Вы не должны думать…

— Я и не думаю, — ответил я. — Мне просто очень жаль, что она не может понять, как тут все накрутилось.

— Она очень ранима. Вещи, которые обычно не… она просто переработала. Вы не представляете. Она работает на износ. Никаких нервов не хватает.

Как он хотел защитить ее, как хотел, чтобы меня проняло! Он буквально умолял; лицо его стало еще грустнее. Я почувствовал жалость к нему, но в то же время и некоторое свое превосходство; по крайней мере, в тот момент меня не ранила женская непредсказуемость.

— О'кей, о'кей, ничего страшного. Да и девушка, я смотрю, уже в надежных руках.

— О да, — ответил он, явно ощущая облегчение оттого, что разговор переходит с обсуждения выходки Барбары к другому предмету. — Не думаю, что мы можем сделать для нее что-либо еще; теперь, честное слово, мы бы только мешали. Как вы относитесь к тому, чтобы увидеться с мистером Хаггеруэллсом прямо сейчас?

— Почему бы и нет?

Последний эпизод наверняка и окончательно погубил меня. Какой бы нейтральный отзыв обо мне ни дала Барбара отцу поначалу — теперь она обязательно пересмотрит его в худшую сторону. Но, по крайней мере, я смогу продемонстрировать мистеру Хаггеруэллсу свое равнодушное лицо перед тем, как покинуть Хаггерсхэйвен.

Томас Хаггеруэллс — ширококостный, как и его дочь, с когда-то рыжими, а теперь почти бесцветными волосами и красивым лицом, которое покрывал, однако, нездоровый румянец — принял меня радушно.

— Историк, а, Бэкмэйкер? Восхитительно. Тут и искусство, и наука. Клио — самая загадочная из муз. Вечно меняющееся прошлое, а?

— Боюсь, я еще не историк, мистер Хаггеруэллс. Я лишь хочу им стать. Если Хаггерсхэйвен снизойдет до меня.

Он потрепал меня по плечу.

— Ваши товарищи сделают все, что смогут, Бэкмэйкер. Вы сможете довериться им.

— Вот и отлично, — бодро проговорил Дорн. — Правда, мистер Бэкмэйкер зачем-то силен как бык, когда историку для счастья нужны лишь книги да несколько древних бумажек.

— Эйс — наш циник, — пояснил мистер Хаггеруэллс. — Очень полезный противовес некоторым нашим фантазерам. — Он долго молчал с отсутствующим видом, а потом вдруг проговорил: — Барбара очень расстроена, Эйс.

Мягко сказано, подумал я, но Дорн лишь кивнул.

— Недоразумение, мистер Хагги.

— Так я и подумал. — Он издал короткий и смущенный смешок. — Ей-ей, именно так я и подумал. Она что-то такое говорила о женщине…

— Девочке, мистер Хагги, всего лишь девочке. — И Дорн коротко обрисовал случившееся, сильно смягчив описание того, какой истерикой встретила нас Барбара.

— Ясно. Романтическое приключение в лучших традициях, а, Бэкмэйкер? Но какое хладнокровное убийство; что прикажете думать о цивилизации? Вокруг нас беспросветная дикость. — Он начал ходить взад-вперед по цветастому ковру. — Разумеется, наш долг — помочь бедняжке. Ужас, просто ужас. Но что я скажу Барбаре? Она… она пришла ко мне… — проговорил он гордо и в то же время встревоженно. — Я бы не хотел подвести ее. Я ведь не знаю… — Он взял себя в руки. — Простите, Бэкмэйкер. У моей дочери не к порядке нервы. Боюсь, я позволил себе отвлечься от нашего разговора.

— Вовсе нет, сэр, — ответил я. — Но я очень устал; надеюсь, вы извините меня, если…

— Конечно, конечно, — с благодарностью сказал он. — Эйс покажет вам вашу комнату. Доброй ночи. Мы завтра поговорим обо всем подробнее. А вы. Эйс, вот что — зайдите-ка потом ко мне.

Барбара Хаггеруэллс изрядно запугала обоих — и Дорна, и отца, думал я, не в силах заснуть. Ясно, что она не выносит даже намека на соперничество — и хотя бы намек этот высосан из пальца. Жутковато, наверное, быть ее отцом или любовником — я не исключал, что Эйс может им оказаться; жутковато попасть под такую тиранию.

Но не мысли о Барбаре и не перевозбуждение не давали мне уснуть. Меня изводила иная мука. Связывать поездку Эскобара — «атташе испанской миссии»

— с фальшивыми песетами было чистой фантазией. Но что такое логика? Я не мог убедить себя быть логичным. Я не мог подавить в себе чувство вины ни насмешкой, ни серьезными доводами: дескать, я тщеславно преувеличиваю свою роль — в действительности-то роль мальчика на побегушках — в том, что творила Великая Армия; в том, что она, возможно, творила, и за что несла ответственность она. Она, а не я… Но виноватый человек лежит без сна, потому что чувствует вину. Именно это чувство, а не абстрактное понятие вины не дает ему спать.

Не приходилось мне гордиться и ролью рыцаря, выручающего девиц из беды. Я делал лишь то, что неминуемо должен был сделать, делал неохотно, без сострадания и теплоты в душе. Не было никакого смысла сетовать на непонимание Барбары — при всех тех ужасных последствиях, которые оно могло иметь для моих честолюбивых замыслов. Я не был свободен в выборе, когда выбирал помощь; это был единственно возможный выбор, и я не имел права негодовать на катастрофу, заставившую меня сделать это.

Наконец я уснул — лишь для того, чтобы увидеть, как Барбара Хаггеруэллс, оказавшаяся огромной рыбой, преследует меня на бесконечных дорогах, где ноги мои вязнут в липкой грязи. Я пытался звать на помощь — тщетно; одно лишь невнятное карканье вылетало из моей гортани, смутно напоминая любимое мамино «Хватка! Хватка!»

В сиянии ясного осеннего утра мои ночные страхи поблекли, но окончательно так и не рассеялись. Когда я оделся, пришел Эйс Дорн; мы пошли на кухню, и там Эйс представил меня Хиро Агати, человеку средних лет, волосы которого — коротко стриженные, черные, жесткие — буквально дыбом стояли по всей голове.

— Доктор Агати — химик, — заметил Эйс, — но некоторое время ему суждено быть шеф-поваром, потому что он очень уж хорошо готовит.

— Поверьте этому, — сказал Агати, — и вам придется верить всему. Просто химиков всегда бросают на тяжелую работу. Физики, вроде Эйса, не любят пачкать руки. Теперь, раз уж вы не можете питаться с простым народом, что вы предпочитаете — яйца или яйца?

Впервые в жизни я видел человека восточного происхождения. После чудовищного избиения китайцев в 1890-х годах, которое зацепило и японцев, и вообще всех, у кого были хоть чуть-чуть раскосые глаза, в Соединенных Штатах практически не осталось азиатов. Боюсь, я разглядывал доктора Агати несколько дольше, чем позволяла вежливость — но, видно, он привык к таким вещам, потому что не обратил на мою дикость никакого внимания.

— В конце концов мне удалось уложить девушку спать, — сообщил Эйс. — Пришлось дать ей опиум. Утром известий еще не поступало.

— Ну… — запинаясь, неловко выдавил я, чувствуя, что должен был бы сам спросить о ней, не дожидаясь, когда он скажет. — Ну да. Думаете, нам удастся выяснить, кто она?

— Мистер Хагги телеграфировал шерифу первым делом. Теперь все будет зависеть от того, насколько шериф заинтересуется. Похоже, что не слишком. Что есть попить, Хиро? — Эрзац-чай из сухих трав, эрзац-кофе из поджаренного ячменя. Что вы предпочитаете?

Непонятно было, почему он так подчеркивает слово «эрзац»; настоящий чай и настоящий кофе могут себе позволить лишь настоящие богачи, тут нет ничего нового. Большинство, как я знал, предпочитают «чай» — все-таки он не такой противный. Непонятно кому бросая вызов, я сказал:

— Пожалуйста, кофе.

Агати поставил передо мною большую чашку с коричневой жидкостью, от которой исходил дразнящий аромат; питье, что мне доводилось пробовать, пахло совсем не так. Я добавил молока и пригубил, понимая, что Агати ждет, как я отреагирую.

— Ого! — воскликнул я. — Есть разница! Я такого в жизни не пробовал. Чудеса!

— Сносно, — сказал Агати с деланным безразличием. — Синтетика. Наш фирменный напиток.

— Так что химики, как ни крути, полезные ребята, — заметил Эйс. — Кое в чем.