– Все клинкеты были закрыты. Потом убедитесь сами, когда откачаем воду по вашему рецепту… ко второму пришествию.

– Серьезнее, товарищ старший механик!

– Да уж куда серьезнее!.. Да неужели вы не понимаете сами, что вода поддается только потому, что «Свердловск» сейчас имеет крен на левый борт? Зайдет ветер, перекрутит судно, положит на правый борт, и так поддаст, что никакой силой не вычерпаешь!

– Значит, вода все же поступает через правый кингстон? А вы искали течь в обшивке. Как же так получилось, Сергей Семенович? Потеряли драгоценное время…

– Ну, хорошо, отлично! Пусть я виноват. Судите, расстреливайте!

– Ну, от вас уж я истерики не ожидал. Давайте, поспокойнее! Следовательно, вы не рассчитываете, что своими силами удастся откачать воду.

– Да поймите, тысячи тонн воды нужно с корабля выбрать. Тысячи! Ведрами, допотопными «альвеерами»…

– Что ж, по-вашему, делать?

– Мое мнение я уже докладывал капитану и вам готов повторить: принять японскую помощь. Чего тут в принципы играть, или искать правых и виноватых?.. Ну, виноват я, недосмотрел, недоглядел. Но ведь не в этом сейчас суть. Гибнем! Пусть бы один стармех Волков погиб – поделом ему, старому растяпе! Но ведь – тысяча человек. Наши советские люди, женщины, дети… Вот о чем надо думать. Да и думать-то поздно. Вы пришли спросить: что делать? Дайте указание – принимать буксир от японцев. «Свердловск» без фрахта, мы ничем не рискуем, если постоим в Отомари, пока приведем судно в порядок. Дайте такое указание! Корганов вас послушается. Он давно бы уже согласился со мной, но страшно боится советского начальства. А эти… владивостокские и московские бюрократы разве могут представить себе, в каком положении мы находимся? Больше мне сказать нечего. Расстреливайте, судите!.. Может, я сам приведу над собой приговор в исполнение, еще до трибунала, но… спасите людей! Спасайте, пока еще японские буксиры не ушли. Им-то ведь тоже нелегко приходится… Извините, иду на судовой совет: Корганов приказал собрать. Будем принимать решение сообща…

Волков вышел, хлопнул дверью.

– До чего расстроился! – бросил ему вслед Барабанов, и в тоне его было что-то непонятное. – Слушай, дядя, – продолжал он после краткого раздумья. – Ты не обратил внимания на одно мелкое обстоятельство? Помнишь, как сказал Волков: «Корганов страшно боится советского начальства». А теперь подумай и ответь: ты бы такую формулировку в разговоре допустил? Особенно, находясь «в состоянии аффекта»?

– Гм… Я бы, наверно, сказал так: «боится начальства». Может быть, снабдил прилагательными – «московского» или «владивостокского». А вообще, на кой черт тут прилагательные?

– Вот то-то и есть! Странно, странно…

– Ну, давай пойдем ко второму механику…

Второй механик «Свердловска» пятидесятилетний Литвак весь рейс держался незаметно, нигде не высовываясь на глаза. Вот и сейчас Литвак скромен и разговаривает почтительно.

– Конечно, все мы допустили халатность. И придется понести заслуженное наказание. Я лично готов…

– Не о том речь! Мы пришли как члены аварийной тройки.

– Какая тройка?

– Аварийная, по спасению «Свердловска». Мы взяли на себя руководство.

– Извините, но… не понимаю. И управление судном?

– Можно взять и управление. К сожалению, управлять нечем: ни хода, ни управляемости судно не имеет.

– Что же будет делать тройка? Японцы, пожалуй, не согласятся на договор с тройкой. Японцы признают только капитана и старшего механика. По Международному праву.

– А на кой нам черт их признание? Вы, что же, думаете, что «Свердловск» пойдет на японском буксире?

– А разве может быть иначе? Советские корабли не придут. Спасатели предупредили о гибели «Олы», о тяжелом положении «Красина» и «Уэллена».

– Откуда вам это известно?

– Волков сказал, он получил сообщение.

– Лично? Через нашу рацию? Откуда?

– Нет. Японские буксиры семафорили клотиком. Чему вы удивляетесь? Японцы всегда считаются со старшим механиком. Иной раз больше, чем с капитаном… Виноват, вынужден оставить вас: иду на судовой совет.

– Одну минуту!

– Да?

– Что вы сами намерены предложить на совете?

– Разумеется, я за японскую помощь. Смею заверить, что японцы совсем не так плохи, как заведено о них думать. Критерии и мерки девятьсот пятого года и гражданской войны сейчас надо пересмотреть…

– Переродились? – легонько усмехнулся Барабанов.

– В какой-то степени – да. Время меняет людей и их отношения. Потом, не следует забывать об извечной традиции морской дружбы и взаимопомощи. Приведут нас в Аниву, в Отомари, откачают воду, помогут в доке выправить руль, пустят машину, и вы же сами будете благодарить за дружескую услугу… Простите, должен идти!

– Идиллическая картина, – усмехнулся я, – особенно заманчиво для нас, военнослужащих!

– Да, нам с тобой в Отомари, как врачи говорят, особо противопоказано. Между прочим, обратил внимание на словесные изыски Литвака: «критерий», «смею вас заверить»… Механик-самоучка, а какая интеллектуальная личность! И тут – странное дело. Очень странное, гражданин прокурорский надзор… Ну, пойдем к тебе, поразмышляем!

Однако наши размышления прервал вбежавший в каюту секретарь комсомольской ячейки Казанцев – полуголый, мокрый, всклокоченный.

– Дорогин погиб!..

– Как так?

– Когда нырял, концом в машине запутался. Еле нашли в воде. Вытащили наверх – мертвый…

У тела Дорогина уже колдовал врач Заборский.

– Мортус эст, – доложил он. – Воду из тела я экстрагировал, но искусственное дыхание… Словом, отказало сердце.

Мне вспомнился Дорогин живой. Вот он, твой подвиг, Дорогин!..

– Фронт, следователь, фронт! – скрипнул зубами Барабанов. – Идем на этот самый… совет. Займем ключевые позиции, а то, чего доброго… Продолжайте работу, ребята, спускайтесь осторожнее, по два сразу.

Вода помаленьку убывала…

Судовой совет собирается капитаном в особо исключительных случаях.

Решение совета не обязывает капитана, но в большой степени освобождает от ответственности за это решение. Хотя последнее слово все равно остается за ним.

Наше появление в кают-компании было встречено враждебно. Стармех Волков запнулся на полуслове и вдруг выкрикнул:

– Протестую! Категорически протестую против присутствия на совете пассажиров. Это против правил.

И Литвак стал нас урезонивать:

– Товарищи, мы, конечно, понимаем, что вас привело сюда не праздное любопытство, и ценим содействие, оказанное аварийной тройкой в проведении судовых работ. Но… неудобно. Противоречит всем положениям и традициям…

Старший помощник капитана Сергеев чему-то смеялся. Боцман угрюмо разглядывал окна салона. Третий помощник – худенький юноша Рулев не отрывал глаз от Корганова. Тот привстал и довольно несвязно пробормотал:

– Ну… почему же? Пусть товарищи останутся с совещательным голосом… Продолжайте, пожалуйста, Сергей Семенович!

Я шепнул Рулеву:

– Разыщите матроса Загоруйко, парторга. Попросите его сюда.

Штурман повертелся на винтовом стульчике и вышел.

– Мы – моряки, – продолжал Волков, – и каждому совершенно ясно, что как бы ни велика была наша вина в этой аварии, дело не в этом. Дело в том, что нужно любой ценой спасти судно и людей. Только об этом нужно думать. Только об этом и говорить. Только это делать. Надеяться на смехотворные мероприятия так называемой «тройки» может только технический неуч. Наши корабли не придут, или придут, чтобы погибнуть здесь. Там ведь тоже люди. Это ясно, как божий день, ясно, что мы в двенадцатибалльном урагане. Короче: предлагаю отказаться от неуместной в данном случае политической принципиальности, от проявления шовинизма и принять протянутую нам японскими моряками руку помощи. Прошу высказываться за или против, буду записывать, Петр Степанович. Торопитесь, товарищи! Сейчас – или будет поздно. Капитан Накамура сообщил, что мы в пятнадцати милях от Камня Опасности.