Дело скромного кладовщика становилось все интереснее, и я, вызвав Свиридова, решил взять быка за рога.

– Почему и при каких обстоятельствах вы превратились в Свиридова, гражданин Карасев? Зачем понадобилось такое превращение «карася» – в «порося»?

Вздрогнув, он взглянул на меня с лукавым одобрением.

– Ловко!..

– Не даром свой хлеб едим, Николай Васильевич!.. Ну-с, как? Расположены к воспоминаниям?

– Могу отвечать на вопросы – не больше.

– Хорошо. Так давайте по поводу превращения…

– Хотелось учиться. Мечтал о горном институте, а сыну купца попасть в институт – что верблюду в игольное ушко.

– Одну минуту! Где же вы документы Свиридова приобрели – в Москве на Хитровке, или… в Харбине?

– Ах, вы и о Харбине осведомлены?

– Как видите.

– Документы купил в Харбине у русского босяка, курильщика опиума. Наркоман.

– И весь китайский период вашей деятельности так и жили по документам Свиридова?

– Так и жил.

– Фамилия Лихонина вам ничего не говорит?

Он снова одобрительно посмотрел на меня и качнул головой:

– Ну и ловкачи!..

– А прапорщика Васильева не припомните?

– Черт его знает! Мало ли их было, – не помню…

– Допускаю, запамятовали. Тогда скажите: за каким лешим вам все это понадобилось? Я имею в виду превращение офицера Карасева в офицера Свиридова еще до перехода в советское гражданство, затем «умерщвление» Свиридова в письме к Лихонину и, наконец, место кладовщика взамен рабочего факультета? Чтобы облегчить вам процесс воспоминаний, я представлю вам сейчас одного человека…

Я постучал в дверь, и на пороге появился Лихонин.

– Позвольте, Михаил Михайлович, представить вам Свиридова! Узнаете?

Комбат недоумевающе глядел на Карасева.

– Это… это не подпоручик Свиридов…

– А кто же?

– Кажется, этого человека я видел в составе перешедшего к нам тогда отряда. Но фамилии не помню.

– Карасев?

– Н…нет… Не помню. Их было человек двадцать. Свиридова помню отлично, он жил со мной в палатке. Да, чуть не забыл: письмо прапорщика Васильева, о котором вам говорил, я отыскал.

Порывшись в полевой сумке, Лихонин протянул мне конверт. Я бегло пробежал написанное.

– Вот вам перо и бумага, – сказал я Карасеву. – Пишите: «…должен с прискорбием сообщить вам, Михаил Михайлович, что приказал долго жить наш общий знакомый, бывший комвзвода вашей роты Петр Свиридов. Я был на его похоронах…»

При этих словах Карасев засмеялся и положил ручку.

– Хватит! Увольте меня от лицезрения бравого комбата! Пусть старый благородный рубака отправляется восвояси, а ваша настойчивость будет вознаграждена. Раскрою карты: это дурацкое письмо, что я составил в пьяном виде, окончательно испортило всю игру…

Утром я был у краевого прокурора.

– Выяснил биографию? – спросил он.

– Свиридов – это Карасев. Сын купца, бывший белый офицер. Одно время жил под фамилией Васильева.

– Так я и предполагал, – кивнул прокурор.

– Карасев показал, будто воспользовался документами Свиридова после его смерти. Но мне сдается, что Свиридов был… убит Карасевым. Иначе зачем ему понадобилось посылать Лихонину письмо о смерти Свиридова?

– А разве было такое письмо?

– Вот оно…

– Так… Февраль тридцатого года… Значит, убил и с его документами… что делал? Как думаешь? Что делал Карасев в Заготзерне?

– Воровал.

– Э, нет! Ты понимаешь, что такое кража мешков?

– Ну, мешки… мешкотара…

– Вот именно: «мешкотара»! Хищения мешкотары в колхозах и в системе Заготзерна наблюдаются повсеместно. В чем дело? А вот в чем. Бестарная перевозка хлеба на пункты Заготзерна очень неудобна: тут и потери, и невозможность вести точный учет. А мешков нет. Почему нет? Потому что воруют вот такие Карасевы, которым, собственно говоря, эти мешки и ни к чему, но навредить неокрепшим колхозам можно основательно… Передавай Карасева в ГПУ! В таких делах социальное лицо обвиняемого и его прошлое – решающий фактор обвинения. Помнишь, Ленин говорил относительно вора и контрреволюционера?

– Как не помнить!..

– Вот-вот! А этот прохвост в убийстве Свиридова не признал себя виновным? Ну, ладно, передавай дело.

Через некоторое время в Чите был обнаружен труп действительного Свиридова с пулевой дырой в затылочной части черепа, а в складе местного отделения Заготзерна вновь назначенный кладовщик, когда меняли подгнившие половицы, нашел хорошо смазанный наган.

Член антисоветской вредительской организации, бывший подпоручик Карасев, он же Васильев, он же Свиридов, был расстрелян…

Однажды навестила меня старушка Павлова.

– Сын-то совсем сдурел!.. Пьет – не просыхает. Боюсь, руки на себя наложит. Посадите вы его, сделайте милость! Катька уезжат к своей родне, а Павлов мой все к ей липнет…

– Ничего, Мария Никитична, не волнуйтесь, обойдется! Эту повестку вручите сыну. Я ему внушение еще раз сделаю… Да, вот что: скажите, каким образом вы узнали о знакомстве человека, выдававшего себя за Свиридова, с Лихониным?

– Это в лагерях началось. Мой-то дурак нонешний год оставался на сверхсрочную – он старшиной служил у этого Лихонина. Тот и спроси как-то: мол, не примет ли мать, я то есть, на постой после лагерей? А у нас тогда, в аккурат, Свиридовы квартировали. Владимир и скажи Лихонину: мол, постоялец Свиридов сулился съехать, тогда – пожалуйста, ежели одинокий. Только Лихонин-то детный оказался, а мне такое беспокойство вовсе даже без надобности. Шутка – двое ребятишек! Не вышло дело у нас. А у Свиридовой Катьки началась любовь с моим Вовкой. Я и отказала Свиридовым, тьфу, Карасевым… Никак не могу привыкнуть!.. И, видя такое ихнее дело, я и стала Свиридовых-Карасевых сживать с квартеры и сказала Катькиному супругу, что, мол, въезжает к нам родня, Лихонин. А супруг Катькин, услыша такое, аж с лица переменился, и когда Павлов мой на короткую побывку из лагерей приехал, Свиридов и спроси Вовку: мол, не служил ли Лихонин на китайской чугунке, не воевал ли в двадцать девятом? Павлов обещал поинтересоваться, а Карасевых-Свиридовых после этого разговора из моего дома словно ветром сдуло. И я понимать стала, что у их с Лихониным что-то есть, какой-то секрет…

В 1951 году возвращался я с далекого Севера в родную Сибирь.

От Владивостока моим единственным попутчиком в двухместном купе старомодного вагона – «международки» оказался уже пожилой офицер – майор, с орденской колодкой и с лицом, отмеченным ожогами войны.

В первый же день путешествия он заметил:

– Люблю помолчать в дороге…

Так мы и молчали четыре дня: молча читали, молча пили пиво и чай, и курили молча, хотя давно узнали друг друга.

Наконец, перед какой-то станцией майор стал собираться, подтянул подпруги офицерского чемодана и подал мне ладонь.

– До свидания, и прошу извинить. Не хотелось ворошить прошлое…

Мне тоже не хотелось, но я решил узнать судьбу Кати Логиновой.

– Она – моя жена.

– Вот как! Что ж… Передайте привет от меня.

– Не нужно. Вас она ненавидит.

– Гм… В какой-то мере правильно. Ну, тогда кланяйтесь матери.

– Умерла… Давно, еще до войны.

– А вы счастливы, майор Павлов?

– Иногда жалею, что вернулся домой с войны. Я одинок. Катя меня не любит, порой даже ненавидит. Так же, как и вас…

Промелькнули домики пригорода, колеса загремели на стрелках, вагон качнуло; поплыло за окнами многолюдье перрона; состав дернулся и остановился.

Я выглянул из тамбура и увидел широкую спину Павлова. Он медленно шагал по перрону, и его никто не встречал.

Жители нашего города любили вечерами прогуливаться по центральной улице.

Среди фланирующих часто можно было встретить довольно приметную пару. Он – высокий и худощавый, с сухим выхоленным лицом, в пенсне с золотым ободком, одет всегда в пальто-пыльник, на голове – жесткий котелок, какие сохранились теперь только в театральном реквизите. Именно этот котелок сразу выдавал иностранное происхождение владельца. Его спутница была так же высока, умеренно красива и весьма элегантна.