Ползут вниз сине-шахматные сигнальные флаги аварийной двухфлажки ЭН-ЦЕ, а вместо них подняты три буквенных флага Международного свода. Только не найти в «Своде сигналов» этого сочетания.

Тут и случилось чудо. «Свердловск», мрачный «Свердловск», отдавший стихии столько безвинных жертв, – засмеялся.

Смеялись матросы и кочегары-ныряльщики, взглянув на три трепетавших по ветру флажка. Хохотали пассажиры, получившие разъяснение смысла этих флажков. Хохотал Барабанов, когда я шепнул ему на ухо древнерусское словечко, адресованное японцам бывшим белым офицером, старпомом Сергеевым.

– Прекрасно! – сказал Барабанов.- Тонус корабля поднят… Что это наши на носу делают?

– Принимают бочку с буксирным концом «Красина».

– Отлично! Аварийная тройка самораспускается!

В моем путевом дневнике значится: «…Архип Петрович Накамура прислал телеграмму: «Это есть очень русское невежливость тчк Желаю счастливо утонуть тчк».

Новый капитан «Свердловска» Сергеев, прочитав это пожелание, тут же, на остатках мостика, продиктовал радисту целый цикл еще более пышных выражений в адрес Архипа Петровича. Но Серафимов наотрез отказался выстучать их.

– Не имею права. Все сильные выражения запрещены инструкцией… Тем более, что судовой телеграф на советских судах – правительственный.

И еще записано в моем путевом дневнике: «…На буксире «Красина» подходим к Русскому острову. Долгожданный Владивосток – рядом. Заканчивается двадцатидневный сумасшедший рейс. В затопленных отсеках сейчас сухо. Все донки работают.

Новый старший механик Зотов приготовил к пуску машину. Пар и электричество уже имеем.

Сегодня тихо и незаметно умер на мостике капитан Сергеев: прислонился к торцовой уцелевшей переборке и вдруг начал сползать на палубу. Изо рта хлынула кровь, и когда я прибежал, доктор Заборский снова снял свою морскую фуражку. Что ж, дай бог каждому из нас такую смерть: не на больничной койке, а на боевом посту!..»

К «Свердловску» подошел ледокол «Добрыня Никитич».

У трапа стояли люди с ромбами на кирпичных петлицах и с золотыми галунами на рукавах черных флотских шинелей.

Трое переходили со «Свердловска» на «Добрыню» в тесном кольце конвоя.

Второй день шло закрытое заседание военного трибунала.

Волкову (он же Волин-сан, он же Зверев, он же Серж Вольф) пришлось давать подробный отчет о своей жизни – с момента вербовки его японской разведкой в период оккупации Приморья – до эпопеи «Свердловска».

Он держался развязно.

– Раскаиваетесь ли вы в своей многолетней преступной деятельности? – спросил председательствующий.

Волков усмехнулся:

– Единственное, чего я не могу простить себе, – почему не перестрелял ваших? Время у меня было…

Сел на свое место и больше не открывал рта. И его перестали допрашивать.

В конце допроса бывшего подполковника генерального штаба царской армии, ныне агента второго отдела генерального штаба японской императорской армии Литвака-Николаева был задан вопрос:

– Чем вызвана ваша откровенность и правдивость показаний на предварительном и судебном следствии, Николаев? Раскаиваетесь?

Подполковник ответил:

– Очень. Но не из боязни смертной казни, – я ведь человек военный, много раз был у смерти в лапах и не боюсь. Дело в том, что после выступления на судовом совете покойного Сергеева у меня словно пелена с глаз спала. Я вспомнил, что ведь и я – русский офицер, а не японский. Я бы сам пришел с повинной, но тут же вслед за роспуском судового совета последовал мой арест. Вот все, что могу ответить на ваш вопрос. Не знаю, поймете ли, но яснее выразить свои мысли не могу.

– Понятно, – кивнул председатель, – садитесь!

И бывшему пассажирскому коку Рожкову было задано несколько вопросов.

– Ваша настоящая фамилия Козлов?

– Так точно, Козлов!

– Вы были вахмистром в белобандитских формированиях Семенова?

– Так точно-с, был…

– Расстреливали красных партизан, матросов, железнодорожных рабочих? Следствием установлены восемь случаев участия вашего в расстрелах. Вы не отрицаете этого?

– Никак нет, не отрицаю. Случалось. Приказывали – и… делал.

– Раскаиваетесь, Козлов?

– Никак нет… Красные в тую пору у меня корову зарезали и подсвинков двоих забрали. Ограбили начисто!

В перерыве я встретился с прокурором.

– Слыхал Волкова-то? – иронически усмехнулся старик. – На краю жизни, а сожалеет, что вас с Барабановым не кокнул. Сильная личность! Не то, что этот Корганов, – тюфяк, сопля! Вот такие Коргановы и создают «вегетационные» условия для почкования Волковых.

Я спросил:

– Сколько вы потребуете для Корганова, Василий Петрович?

– А нисколько, пусть сами трибунальцы решают.

– Я бы все же больше трех лет не дал.

– Аптекарь! Три, пять, десять… Ведь это ерунда! Разве измеришь человека мерой тюремного заключения? Возьмем, хотя бы, компанию «Фильки Шкворня», как ты его назвал. Рецидивисты-уголовники, отбывшие значительные сроки, а, сам знаешь, как вели себя во время аварии, как работали. Они были в курсе всех событий «Свердловска». Мне «Филька» заявил: если бы, говорит, начальнички стакнулись да решили наше золото сдать япошкам, мы бы всех пароходских устукали, а золота все равно бы не отдали, мол, на этом золоте пять лет горб гнул. Ничего не имею, – заслужил, пущай на моем горбу новый русский завод построят, а на японцев батрачить мы, говорит, не в согласии. И их было около сотни! Русские люди!.. А ты, говорят, поучал, воспитывал… Кого? Господина Волкова? Силен, силен!..

Все это было в тысяча девятьсот тридцать четвертом году. В том году, когда к нам особенно лезли закордонные гады с расцветкой ужа, но с зубами гадюки.