Жандарм тоже восторжествовал напоследок. Так как Гоген не уплатил штрафа и долгов, он назначил все его имущество к продаже с молотка. Картины и еще кое-какие предметы было невозможно сбыть в Атуане, их отправили на аукцион в Папеэте, где продали по нескольку франков за штуку. Хохот наградил остроумие аукционера, когда он повернул последнюю картину Гогена («Бретань») вверх ногами и назвал ее «Ниагарский водопад». Семь франков — цена, на которой кончились торги.

Через несколько лет эта картина стоила огромных денег. В наши дни музеи прямо-таки дерутся за произведения Гогена. По случаю столетия со дня его рождения в Париже состоялась юбилейная выставка; на ее открытии присутствовали президент и все правительство. Ученые профессора делят историю искусства на периоды догогеновский и послегогеновский. Критики наперебой превозносят его гений. Даже самые неискушенные люди с благодарностью смотрят на его произведения. Нет, но напрасно жил Гоген! В конечном счете он победил.

Так думали мы с моим другом художником, размышляя о жизни Гогена. С грустным чувством прошли мы мимо участка, где некогда стоял его дом. Как и все прочее, участок был продан и впоследствии не раз менял владельца. Теперь от дома ничего не осталось, мы увидели на его месте большое здание китайской пекарни. Не слишком опрятные пекари месят тесто, и жандарм с епископом, в отличие от своих предшественников, не избегают этих мест, напротив, они то и дело заходят купить французские булки китайской выпечки.

Мы долго не могли решиться пойти на кладбище, где погребен Поль Гоген. Строили иллюзии, внушали себе, что место его последнего упокоения должно быть необычайно прекрасным, что там мы испытаем особое чувство.

И вот мы наконец собрались. Покинув деревню, пошли по крутой тропе на восток, на пригорок, где расположено католическое кладбище Атуаны. Расстояние невелико, около километра. Выйдя из густого сумеречного леса, мы вдруг очутились на вершине, с которой открывался вид море. Внизу простерлась долина с извивающейся речушкой. Отвесные склоны горы Хеаки терялись вверху в облаках. Над морем величественно кружили огромные фрегаты. Волны поблескивали на солнце…

Мы повернулись. Вот кладбище, обнесенное проволочном изгородью. Двести метров в ширину, несколько больше в длину. Ворота из некрашеного цемента. Прогнившая деревянная створка валялась на траве. Мы вошли. Прямо перед нами высилось трехметровое распятие; рядом с ним покоились в цементных склепах два епископа. Дальше строгими рядами протянулись сотни могил. На большинстве — подгнившие деревянные кресты, но попадались и каменные плиты, ржавые ограды.

В первом ряду крайняя справа — могила Гогена. Наши иллюзии развеялись быстро: она выглядела совсем заурядно. На гладком цементном надгробии простая плита белого мрамора, поставленная несколько десятилетий назад «Полинезийским обществом». И надпись:

Цветов, разумеется, не было. Кто их принесет? Для благочестивых белых жителей долины Гоген остается «бесноватым художником». А островитяне так боятся тупапау — привидений, что на кладбище появляются только после смерти…

— Бедняга Гоген, — вздохнул художник. — Даже в могиле ему нет покоя. Какой художник может покоиться в мире под таким уродливым сооружением…

— Зато отличный вид, — возразил я.

— Да-а, — протянул он и пошел к ограде, чтобы взглянуть на океан. Казалось, он весь ушел в свои мысли. Но вдруг повернулся ко мне:

— При первой возможности поеду домой, во Францию. Теперь я понимаю, что пытался стать всего-навсего эпигоном, подражателем. Гоген был настоящим гением. Он открыл Полинезию и новыми художественными средствами рассказал о здешней природе и людях. Стыдно думать о том, чтобы пытаться подражать ему. Ведь как ни крути, кроме имитации ничего не получится. Не всем дано быть гениями. Мое место — в парижских кварталах художников. Пусть я не создам великих произведений — я могу хоть рассказать о них. О, до чего одиноким, заброшенным я себя чувствую здесь. Гоген выдержал, потому что перед ним стояла большая задача. А я…

Бросив последний взгляд на могилу, он пошел прочь. Я последовал за ним. Мы молча спустились в поселок.

Больше недели пришлось мне ждать врача. Наконец он прибыл. Анализ крови показал: слоновая болезнь. Врач сказал то, чего я опасался…

— Немедленно возвращайтесь в Европу, — посоветовал он. — Там вам не грозит опасность заразиться вторично. Личинки постепенно исчезнут, обойдется без осложнений. А останетесь, рискуете заболеть всерьез. Опухоли появляются обычно через год-два после первой инфекции. Но приступы лихорадки будут и раньше. Теоретически вы и здесь можете поправиться, если сумеете избежать укусов зараженных комаров. Но это вряд ли осуществимо. Самое верное — уехать.

Болезнь художника тоже оказалась не слишком серьезной, врач не сомневался, что в несколько дней вылечит его. Наш друг снова воспрянул духом, однако твердо стоял на своем решении вернуться в Париж.

Разумеется, Мария-Тереза не меньше меня будет огорчена. Жаль так скоро расставаться с нашей мирной долиной… Но выбора нет, ведь и она, наверно, больна. К тому же мы заранее условились: уедем даже в том случае, если заболеет только один из нас. Теперь остается выяснить, когда появится шхуна, которая сможет доставить нас на Таити.

От радиотелеграфиста я узнал, что две недели назад из Папеэте вышла «Теретаи». На борту радио нет, и нельзя точно установить, где она сейчас. Где-то в Маркизском архипелаге… По словам радиста, «Теретаи» возвратится в Папаэте, как только наберет полный груз, на что обычно уходит от семи до десяти дней. Значит, скоро должна появиться… Но станет ли капитан заходить в такое глухое место, как Эиаоне? Я уже знал, что это возможно лишь в том случае, если он не набьет трюмы копрой в других долинах. И если я поспешу вернуться через горы к Марии-Терезе, мы, чего доброго, еще застрянем там.

Нет, сколько ни ломай голову, выход один: оставаться в Атуане и ждать. Когда мы плыли на Маркизские острова, капитан относился к нам очень хорошо; неужели же я но уговорю его зайти из Атуаны в Эиаоне за Марией-Терезой и нашим багажом?!

Я написал ей длинное письмо и вручил его островитянину, который возвращался в наши края, а, кроме того, на всякий случай роздал несколько копий жителям Пуамау, приезжавшим на праздник в Агуану. Мария-Тереза будет заблаговременно предупреждена и доставит вещи на берег; таким образом, капитан «Теретаи» не потеряет ни одной драгоценной минуты.

Мне собраться несложно: две рубахи, шорты, пара обуви, записная книжка, фотоаппарат, сборник стихотворений Карин Бойе — вот и все, что я сунул в мешок, отправляясь в Атуану. У художника немногим больше. Но именно потому, что мы не были заняты приготовлениями, бездеятельное ожидание скоро стало пас раздражать. Большую часть дня мы торчали на пригорке у так называемого маяка — будки с застекленными окнами, в которой вешали керосиновый фонарь, когда ожидался приход шхуны.

И вот поздно ночью нас разбудили радостной вестью: шхуна пришла! Мы бросились к «маяку»; разумеется, именно в эту ночь фонарь не горел, смотритель забыл его заправить. Все-таки капитан вошел в бухточку, по берегам которой выстроились складские сараи, и бросил якорь в ста метрах от пристани. Дул сильный ветер, сигнальные фонари шхуны качались и прыгали так, что я невольно спрашивал себя, как будут проводить погрузку-разгрузку? Берег крутой, скалистый. Стоя на верху утеса, я слышал, как бушует внизу прибои.

Впрочем, к утру ветер стих, волнение умерилось. Переговоры увенчались успехом, капитан согласился зайти в Эиаоне, забрать Марию-Терезу и наш багаж. Но сперва ему нужно проведать два острова в северной части архипелага. Что ж, это только к лучшему: у Марии-Терезы будет больше времени для сборов. Погрузка длилась два дня, стояла хорошая погода, и мы с художником предвкушали приятное плавание. Вдруг за несколько часов до отхода судна снова подул сильный ветер. А тут еще команда напоследок основательно кутнула. В итоге посадка оказалась бурной вдвойне.