Неожиданно разразившись слезами, она выскочила из квартиры и сбежала по трем крутым лестничным пролетам прежде, чем он сумел остановить ее, – хотя, если подумать, она что-то не помнила, чтобы он сделал такую попытку. Она помнила только, как долго стояла на углу Пятой авеню в резком блеске зимы, ожидая, когда образуется просвет в потоке авто с модницами внутри, и говорила себе: «В конце концов, можно пообещать Урсуле… и продолжать видеться с ним…»

Однако, когда Лэнсинг на другой день написал ей, умоляя о встрече, она ответила вежливым, но твердым отказом; а вскоре сумела получить приглашение поехать на две недели в Канаду покататься на лыжах, а затем во Флориду на шесть недель, пожить в плавучем доме…

Когда в своем погружении в прошлое она дошла до воспоминания о Флориде, вызванного видением вод в сиянии луны, благоуханием магнолии и нежным ветерком, она отдалась сладостной безмятежности ночи и дремота легким крылом коснулась ее век. Да, был один скверный момент, но он уже в прошлом, а она сейчас здесь, спокойная и блаженствующая, вместе с Ником; это на его колене покоится ее голова, и впереди у них год… целый год…

– Не считая жемчугов, – пробормотала она, смыкая веки…

Лэнсинг бросил окурок Стреффордовой дорогой сигары в озеро и склонился над женой. Бедное дитя! Уснула… Он выпрямился и поднял глаза к залитому серебристым светом небу. Как странно, как невыразимо странно было думать, что это льется свет его медового месяца! Год назад, если бы кто предсказал, что он отважится на такое приключение, он ответил бы просьбой отправить его в сумасшедший дом при первых же симптомах…

В душе он до сих пор не сомневался, что это приключение – чистое безумство. Хорошо Сюзи напоминать двадцать раз на дню, как блестяще они провернули это дело, – почему же ему беспокойно? Как ни дальновидна она и как ни счастлив он сейчас, по здравом рассуждении их надежды на будущее совершенно неосновательны. И, сидя у озера ясной летней ночью с Сюзи, которая дремала, приклонив голову к его колену, он пытался припомнить те успешные шаги, которые в итоге привели их к вилле Стреффи на берегу озера.

Что касается Лэнсинга, для него это началось, несомненно, в то время, когда он вышел из стен Гарварда с твердым решением ничего не упустить, все изведать. Есть вечнозеленое Дерево Жизни, Четыре Реки текут от его подножия[3]; и в воды каждой реки он намеревался спустить свой малый челн. По двум из них он уплыл не очень далеко, в третьей едва не увяз в иле; но четвертая привела его в самое сердце чуда. Это была река его живого воображения, его неистощимого интереса ко всем формам прекрасного, необычного и безрассудного. По этой реке в крепком малом челне своей бедности, своей безвестности и независимости он совершил несколько замечательных путешествий… И потому, когда Сюзи Бранч – которую он разыскивал во время сезона в Нью-Йорке, видя в ней самую прелестную и занятную девушку из находившихся в поле его зрения, – удивила его противоречивым сочетанием в ней современного чувства практической целесообразности и старомодного понятия честности, он ощутил неодолимую тягу затеять еще одно плавание в неизведанное.

Существенно важным в этом приключении было, после ее короткого визита к нему, сдержать слово и не пытаться увидеться с ней. Хотя ее откровенность и не побудила его последовать ее примеру, все же понимание ее трудностей вызвало в нем сочувствие. Он знал, на какой тонкой ниточке висит признание обществом человека, у которого ни гроша за душой, и каким ужасным насмешкам подвергается девушка, подобная Сюзи, становясь жертвой людских прихотей и причуд. Его трудности, как и ее, отчасти состояли в том, что, дабы получить желаемое, так часто приходилось делать то, что было им в тягость. Но держать обещание оказалось тоскливей, чем он ожидал. Встречи с Сюзи Бранч превратились в восхитительную привычку, разнообразившую жизнь, в основном рутинную, и с исчезновением девушки ему неожиданно стало ясно, что возможности в этом смысле все больше сужаются. Многое из того, что прежде необычайно занимало его, теперь занимало меньше или вообще оставляло равнодушным: добрая часть его чудесного мира съежилась до картинки в деревенском кинетоскопе. А то, что еще сохраняло свою притягательную силу – далекие путешествия, наслаждение произведениями искусства, незнакомые обстановка и общество, – становилось все менее достижимым. Лэнсинг вечно жил на жалкие гроши; львиную долю средств он потратил, когда впервые безоглядно бросился в жизнь, и лучшее, что могло ждать его впереди, – это плохо оплачиваемая работа литературного поденщика к зрелым годам, перемежаемая короткими и экономными каникулами. Он знал, что умнее многих, но давно пришел к заключению, что его таланты не имеют спроса на рынке. Тоненькая книжечка сонетов, которую ему по дружбе напечатал знакомый издатель, разошлась в количестве всего семидесяти экземпляров; и хотя его эссе «Китайские влияния в древнегреческом искусстве» вызвало непродолжительный интерес публики, результатом скорее были полемическая корреспонденция и приглашения на обед, нежели реальный доход. Словом, казалось, что нет никакой надежды на то, что он когда-то сможет обеспечить себя материально, и бесперспективность будущего заставила его все выше ставить дружбу, которою его дарила Сюзи Бранч. Не говоря уже об удовольствии видеть и слушать ее – наслаждаться тем в ней, что другие с меньшим пониманием, но столь же высоко ценили, – он чувствовал, что между ними существует своего рода взаимное притяжение людей, не по годам терпимых и ироничных. Оба в ранней юности раскусили мир, в котором им случилось жить: они знали, чем именно должны платить за подобную привилегию и по каким причинам, и общность этих причин была завершающим штрихом их тесных дружеских отношений. И вот из-за какого-то ревнивого каприза раздосадованной глупой женщины, перед которой он ощущал вины не больше, чем любой молодой человек, расплачивавшийся любезностью за вкусные обеды, он был лишен самой совершенной дружбы, какую когда-либо знал…

Он продолжал блуждать мыслью в прошлом. Вспоминал долгую тоскливую весну в Нью-Йорке после разрыва с Сюзи, изматывающую скуку последних статей для энциклопедии, вялые размышления о том, как подешевле и не слишком скучно провести лето; и неожиданную, удивительную удачу, когда он с неохотой и в последнюю минуту принял предложение бедняги Ната Фалмера провести выходные у них в Нью-Гэмпшире среди девственной природы и обнаружил там Сюзи – Сюзи, которую он даже не подозревал в знакомстве с кем-нибудь из Фалмеров.

Она держалась безупречно – и он тоже, – но оба явно были очень рады встрече. А потом было неловко находиться с ней вместе в доме Фалмеров, далеко не таком большом и роскошном, в каких они привыкли гостить, – тесном коттедже, в котором хозяин вынужден был устроить себе мастерскую на веранде, хозяйка упражнялась в игре на скрипке в столовой, а пятеро вездесущих детей вопили, дудели и кидали головастиков в кувшины с водой, и обед, который подали не в четыре, а на два часа позже, соответственно был плох – поскольку повар-итальянец позировал для Фалмера.

Первой мыслью Лэнсинга было, что встреча с Сюзи в подобных обстоятельствах – действеннейший способ избавить их обоих от сожалений. Случай Фалмеров был ужасным наглядным уроком, демонстрирующим, что бывает с молодыми людьми, которые теряют голову; бедняга Нат, чьи картины никто не покупал, был в безнадежном застое как художник, а у Грейс в ее двадцать девять все уже было в прошлом, как у женщины, о которой люди говорят: «Помню времена, когда она была очаровательна».

Но самое странное, что Нат был как никогда приятным собеседником, а Грейс беззаботна и увлечена музыкой, и, несмотря на их растрепанность и неопрятность, на отвратительный обед и общую сумасшедшую обстановку, в их обществе было куда веселее, чем на пышных чинных вечеринках, на которых Сюзи и Лэнсинг вечно изнывали от скуки.