Страх за будущее вновь коснулся Лэнсинга ледяной рукой. Независимость Сюзи и ее уверенность в себе были в числе ее главных привлекательных черт, если же она станет его эхом, их восхитительный дуэт рискует превратиться в скучнейший из монологов. Он забыл, что всего пять минут назад негодовал из-за того, что она рада видеть их друзей, и на мгновение у него голова пошла кругом от неразрешимой загадки человеческой души, когда различие в чувствах раздражает, а согласие наводит скуку.
Он снова начал сомневаться: может, семейная жизнь вообще не для него, и не впал в отчаяние лишь потому, что вспомнил: вряд ли подчиненность Сюзи его настроению долго продлится. Но даже тогда ему не пришло в голову, что его опасения излишни, поскольку их узы откровенно временны. В думах о ней у него не возникало и тени мысли об особой договоренности, которая лежала в основе их брака; решение, что он или она могут расторгнуть его к обоюдному удовлетворению, давно превратилась в отголосок старой шутки.
Через неделю или две непрерывного общения ему стало ясно, что из всех старых друзей семейство Мортимера Хикса надоело ему меньше всего. Хиксы покинули «Ибис», чтобы поселиться в большом обветшалом дворце в районе Канареджо. Они сняли помещение у художника (одного из их новейших открытий) и философски относились к отсутствию там современных удобств ради бесценной возможности почувствовать «атмосферу». В этой исключительной обстановке они собирали, как всегда, разнородную компанию тихих кабинетных ученых и шумных адептов новых теорий, совершенно не сознавая взаимной несовместимости столь несхожих гостей, и сияли уверенностью, что наконец-то припали к истоку мудрости.
В прежние времена Лэнсингу первые полчаса было бы занятно находиться в этом обществе, а потом он весь долгий вечер изнывал бы от скуки, глядя на миссис Хикс, объемистую и увешанную драгоценностями, сидящую между безобидным профессором археологии и насупленным композитором или верховным жрецом новомодного танца, в то время как мистер Хикс, с сияющей физиономией над необъятным белым жилетом, следил за тем, чтобы шампанское лилось обильней, чем разговор, и блестящие молодые секретари усердно поддерживали беседу ошеломительными пророчествами и поразительной эрудицией. Но в Лэнсинге произошла перемена. В прошлом, по контрасту с его собственными друзьями, Хиксы казались совершенно невыносимы; теперь они были спасением от тех же самых друзей, став не только симпатичными, но даже интересными. В конце концов, это было уже кое-что – общаться с людьми, которые не рассматривают Венецию со стороны исключительных возможностей для купанья и адюльтера, но которые с благоговением, если не в замешательстве сознают, что находятся перед лицом чего-то уникального и несказанного, и стремятся максимально использовать это свое преимущество.
«В конце концов… – сказал он себе однажды вечером, с простой радостью выздоравливающего скользя взглядом по крупным доверчивым лицам Хиксов, – в конце концов они нашли для себя объект поклонения, религию…» Мысль эта поразила его как свидетельство некой перемены в собственном умонастроении и ключ к его новому мнению о Хиксах. Их беспорядочная страсть к великим произведениям искусства соответствовала его новому взгляду на вселенную: люди, которые чувствовали, пусть смутно, чудо и ценность жизни, должны были с тех пор быть ближе ему, чем те, для кого она мерилась единственно счетом в банке. Поразмыслив, он предположил, что именно это имел в виду, когда подумал, что у Хиксов появилась «религия»…
Несколько дней спустя его благоденствие было неожиданно нарушено приездом Фреда Джиллоу. Лэнсинг всегда чувствовал снисходительное расположение к молодому Джиллоу, рослому, улыбчивому и молчаливому, жаждавшему в полной мере воспользоваться всем, что предоставляют ему удача и положение в обществе. Лэнсинг, который неизменно пускался в свои скромные приключения со всей страстью, был не в состоянии догадаться, какую пользу тот извлекал из своих похождений, но всегда подозревал, что блудный Фред был не больше чем хорошо маскирующийся зритель. Теперь он впервые начал смотреть на него новыми глазами. Дело в том, что Ник испытывал угрызения совести по отношению к чете Джиллоу. С самого начала он и Сюзи говорили о них меньше, чем о других членах их кружка: они тактично избегали упоминать их имена с того дня, когда Сюзи пришла к Лэнсингу сказать, что Урсула Джиллоу просила ее отказаться от него, и вплоть до того дня, когда она встретила его восторженным криком: «Вот наш первый свадебный подарок! Огромнейший чек от Фреда и Урсулы!»
Лэнсинг знал: множество симпатизирующих ему людей готовы были рассказать, что произошло в промежутке между этими двумя датами, но он поостерегся спрашивать. Он даже настолько убедительно притворился осведомленным обо всем, что друзья, которые горели желанием просветить его на этот счет, были обескуражены, решив, что ему известно больше, нежели им; и постепенно он поверил им и сам стал считать, что действительно так оно и есть.
Теперь он ощутил, что вообще ничего не знает и что «Привет, старик», которым она встретила Джиллоу, могло быть или обыкновенным групповым приветствием – поскольку на их приватном жаргоне все они были «старики» и «старухи» и все имели прозвища, – или приветствием, скрывавшим загадочные глубинные отношения.
Сюзи явно была рада видеть Джиллоу; но в то время она всему радовалась и бывала так рада показать свою радость! Обстоятельство, обезоруживавшее ее мужа и заставлявшее его стыдиться своей обеспокоенности. «Надо или немедленно все это заново обдумать, или не думать об этом вообще» – такой здравый, но бесплодный совет дал он себе на другой день после прибытия Джиллоу и тут же погрузился в раздумья.
Фред Джиллоу, судя по всему, и не догадывался, что смутил чей-либо душевный покой. День за днем он часами полеживал на пляжах Лидо, подложив руки под голову, слушал вздор Стреффи и наблюдал сквозь полуопущенные ресницы; но не проявлял желания встретиться или заговорить с ней наедине. Он более, чем когда-либо, довольствовался ролью благодарного зрителя богатого показа, устроенного для его личного развлечения. Так продолжалось до тех пор, пока однажды утром он не услышал ее мимолетную жалобу на усиливающуюся жару и угрозу москитов, и тогда сказал, словно они когда-то давно уже обсуждали этот вопрос и обо всем договорились: «Дом на болоте будет готов принять вас в любое время после первого августа».
Нику вообразилось, что Сюзи слегка покраснела и демонстративней, чем обычно, распрямилась и пустила гладкий камешек по мелким волнам, замирающим у их ног.
– В Шотландии вы оба будете выглядеть куда свежее, – сделав над собой усилие, добавил Фред с несвойственной ему откровенностью.
– О, неужели? – весело ответила она и, повернувшись на высоких каблуках, сказала с таинственным и важным видом: – Нику нужно работать. Возможно, мы задержимся здесь до конца лета.
– Работать! Вздор! Вы задохнетесь в этих миазмах. – Джиллоу растерянно посмотрел на небо из-под надвинутой на лоб шляпы, затем проговорил, будто бы с глубокой обидой: – Я думал, все решено.
– Почему, – спросил вечером Ник жену, когда они вернулись в прохладную гостиную Элли после позднего ужина на Лидо, – почему Джиллоу думает, что решено: мы едем на его болото в августе? – Он почувствовал, что странно называть их друга по фамилии, и покраснел до ушей.
Сюзи сбросила на пол кружевную накидку и стояла перед ним в слабоосвещенной комнате, тоненькая и мерцающе-белая в прозрачном сумраке.
Она беспечно подняла брови:
– Я тебе давным-давно говорила, что он приглашал нас туда на август.
– Ты не предупредила, что приняла приглашение.
Она улыбнулась, словно он сказал такую же наивную глупость, как Фред:
– Я принимала все – ото всех!
Что он мог ответить? Это был основной принцип, на котором базировался их сговор. И если он скажет: «Но это другое, потому что я ревную к Джиллоу», как он будет выглядеть? Время для ревности – если столь устарелая позиция могла быть оправдана на каком-либо основании – осталось в прошлом, до того, как они поженились, и до того, как приняли подарки, которые помогли им это осуществить. Теперь он несколько удивлялся, что в то время такие мелочи его не беспокоили. Собственная непоследовательность раздражала его и усиливала раздражение, которое вызывал в нем Джиллоу. «Небось считает нас своей собственностью!» – проворчал он про себя.
