Кражу яблок мы не считали воровством. Крали во всех садах, кроме, конечно, колхозного, — там сторож с собакой. И ещё мы не трогали яблок в саду у деда Улана. Это до нас было заведено.

Помню, сидели мы на брёвнах, яблоки грызли, — до того наелись, что язык во рту будто ошпаренный.

Стёпка сказал:

— Эх, засадить бы всю землю фруктами, чтобы каждая кочка цвела! Была бы тогда земля весёлая, вроде клумбы.

Он размахнулся, кинул яблоко в телеграфный столб. Яблоко разлетелось от удара в разные стороны, как граната.

— Правильно, — сказал Гурька. — Это при коммунизме так будет… — И тоже бросил яблоко в столб и добавил с удивлением: — Лет через двадцать так будет. Везде техника и сплошные сады. Вот, чёрт, красотища будет, а?

Любка встала тогда и засмеялась. Ковыряет мягкую землю ногой и смеётся, только не весело.

— Быстрее бы в нашей деревне клуб построили. Дороги асфальтовые. По вечерам электрические вывески, как северное сияние. Я читала, в будущем вместо деревень построят агрогорода…

— Тебя туда жить не пустят, — сказал кто-то.

Любка посмотрела на нас и сказала грустно:

— Ну и пусть. Вот мне уж как с вами надоело… Я лётчицей буду. Лёха, это возможно?

Она у меня спросила. Меня Лёхой зовут.

Я промолчал, только пожал плечами. Непонятная эта Любка.

Гурька ответил:

— Лети, — говорит, — по ветру. Вон гусиные перья в траве. Вставь их вместо хвоста, чтобы рулить можно было.

Мальчишки захохотали, девчонки некоторые тоже засмеялись.

Мы со Стёпкой лучше других знали, как тяжело Любке живётся. Любкины мать и отец между собой не ладили: скандалили каждый день. Мать отца ухватом из избы вытурит, а он идёт с досады в продмаг или в чайную. Потом станет под окнами своей избы и выкрикивает всякую брань. Их и в правление вызывали, штраф накладывали.

Стёпка сказал:

— Хватит ржать.

Он взял у Любки последнее яблоко, хотел его в столб бросить и не бросил. Возле столба стоял дед Улан. Он шевелил битые яблоки палкой, тряс бородой. Потом опустился на колени, стал выковыривать из яблок семечки. Крикнул нам:

— Идите подсобляйте… Ишь сердца у человека нет, сколько фруктов порушили. Жигануть бы ему в кресло-то из берданки.

Мы молчим, помогаем старику семечки выковыривать. Он немного успокоился, посветлел. Говорит:

— Мы их в землю посадим. Под солнышком они как раз поспеют к тому сроку, когда у вас ребятишки народятся.

Девчонки все, как одна, краснеют. Мальчишки отворачиваются.

— Вот у вас, — дед показал на Стёпку и Любку, — может, сынок будет, Васька. Вы ему яблочко сладкое. Нет на земле фрукта радостнее, чем яблоко.

Любка вскочила, мотнула косами.

— Чтобы я за такого лохматого замуж вышла? Он ведь и слова хорошего сказать не может.

Дед посмотрел на неё, усмехнулся в бороду и пошёл. Дед с вересовой палкой ходит — медленно, словно прислушивается к чему-то. Станет на лугу и глядит на цветы, на травы, на солнечные блюдца под деревьями. Он как наш лес: то хмурый, то улыбнётся вдруг. И всё сам по себе.

Дед Улан ушёл. Стёпка подождал, пока все успокоятся, и сказал негромко:

— У кого крадём? У себя крадём… — И добавил: — С такими людьми погибель. Все только и смотрят, чего бы в рот запихать, не думают, чего бы посадить.

— А ты?! — вскочила Любка. — Ты сам первый такой. И Гурька такой. И Лёха… И все вы.

Ребята загалдели.

Глаза у Любки сузились, как у кошки.

У Стёпки глаза тоже щёлками стали. Губы в комок.

— Замолчите все! — крикнул он. — И ты, Любка!

— А что ты командуешь?! Что вы его слушаете, лохматого! Ты на дворняжку похож!

Стёпка сощурился ещё больше. Мы все подумали, вот он сейчас Любке затрещину отвалит. А Стёпка вдруг усмехнулся и сказал:

— Ладно, пусть не слушают. Пусть на дворняжку похож… Я теперь, как узнаю, кто по садам шастает, самолично расправляться буду. Все поняли? Имейте в виду.

Гурька тоже сказал:

— Я хоть и не здешний, у меня своего сада нет, но я со Стёпкой согласен. А на Любку эту я чихать хочу…

Мы все порешили — хватит: сады не для озорства посажены. Тем более, что яблоки во всех садах одинаковые — дед Улан разводил.

Любка от нас откачнулась. Станет в сторонке, смотрит, как танцуют под гармонь взрослые девчата и парни. Нас будто и нет в деревне.

Я всё это рассказал, чтобы обрисовать наших ребят. Теперь начинаю про Алфреда.

Приехал он к нам летом. Оказался нашей колхозницы родной внук. Удивительно…

В тот день, когда мы с ним познакомились, нас искусали на речке береговые осы. Стёпку — в губы и в глаз. У Гурьки оба уха отвисли, как отмороженные, и щека надулась. Меня хуже всех — в язык. Они свои волдыри землёй потёрли. От земли боль утихает. А язык землёй не потрёшь.

Возле деревни нас нагнал трактор «Беларусь». За рулём сидел Гурькин дядя.

— Что это вас скривило? — спросил он, сдерживая смех.

— Осы, что, — ответил Гурька.

— Хотите, солидолом намажу? — предложил Гурькин дядя.

И тут за нашими спинами кто-то сказал с усмешкой:

— Нужно диметилфтолатом мазаться, тогда не укусят.

Мы обернулись.

У канавы стояла Любка и с нею незнакомый мальчишка в голубой рубашке, в трусиках с ремешком.

— Ишь ты, — сказал Гурькин дядя. — Всё знаешь. — Он включил сцепление и попылил к деревне.

А незнакомый мальчишка смеётся:

— Шутник этот тракторист.

— Это не тракторист, а главный инженер, — сказал Гурька.

— Хорошо, — сказал мальчишка. — Я же с вами не спорю.

Стёпка смотрит на них и вдруг ни с того ни с сего берёт мальчишку за ворот.

— Слушай ты, Алфред. А если я тебе фотографию помну для знакомства?

Мальчишка покосился на Любку и сказал храбро:

— Не посмеешь. Я французский бокс знаю.

Он выставил перед собой кулаки и заскакал на цыпочках. Мы с Гурькой ничего не понимаем. Что происходит? Почему Стёпка на этого Алфреда жмёт?

— Потанцуй, потанцуй, Алфред. У меня время есть. Люблю танцы глядеть, — сказал Стёпка сквозь зубы. — Ну-ка, ещё какую-нибудь фигуру покажи.

Мальчишка перестал прыгать, но кулаками возле подбородка водит. Стёпка обошёл его кругом. Поинтересовался:

— Что, во французском по уху нельзя?

— Нельзя.

— Ну, так я по-русски… — Стёпка замахнулся.

И тут Любка стала между ними.

— Не смей бить человека, — сказала она. — Отрастил кулачищи.

Тут и Гурька в разговор вступил.

— Ха, — сказал он. — Ты, Любка, задаёшься очень. Не понимаю, почему тебе Стёпка по ушам не надаёт. Я бы на его месте не Алфреда, а тебя в первую очередь отхлестал.

— Руки коротки, — сказала Любка. Она повела плечом. — Дикари вы. Культуры у вас никакой. И у тебя, Гурька, хоть ты из Ленинграда.

Она кивнула Алфреду: мол, пойдём, нечего с ними связываться. А мы ещё долго стояли у поскотины, у загородки из жердей, которой деревню обносят, чтобы скотина ночью не вырвалась, не потравила посевы.

Стёпка шевелил бровью над распухшим глазом. Укушенный, он казался похожим на Чингисхана.

Гурька спросил:

— Чего ты на этого типа полез?

— Не знаю… Не понравилась мне его рожа…

Но, если правду сказать, Алфред был красивый. Я знаю, с лица не воду пить. И всё-таки хорошо быть красивым. Даже моя родная мать и та говорит мне иногда: «Ужас, на кого ты похож. Посмотри на себя в зеркало. Боже мой, наказание такое!..»

Зачем мне смотреть в зеркало? Пусть Любка на себя в зеркало любуется, она красивая. Я знаю — я похож на отца и горжусь. Мой отец был на фронте. Четыре раза ранен. Шесть орденов у него. А сейчас он председатель нашего колхоза. Хоть и некрасивый.

Под вечер мы снова увидели Любку и Алфреда. Они играли в футбол.

Любка стояла в старых разломанных воротах. Раньше в эти ворота въезжали телеги, потому что за ними была кузница. Теперь кузница новая, в другом месте, кирпичная. А здесь, вокруг закопчённого сруба с просевшей крышей, растёт крапива — лохматая, злая собачья трава. Говорят, если из крапивы сделать носки да надеть их на себя, можно вылечиться от ревматизма. Только никто такие носки не вяжет.