Открыв рот, побледневший воевода таращится на меня и не может сообразить, что ответить. Не даю ему собраться с мыслями и продолжаю наезжать:

   - Вчера, значит, в меня якобы по шалости выстрелили, сегодня моего же телохранителя обвиняют в убийстве лекаря, который меня же лечит... А не звенья ли это одной цепи? - спрашиваю, прищурив глаза. - А распорядись-ка, дорогой мой друг, чтобы того охламона стрельца тоже как след охраняли. Пожалуй, я и с ним поговорю чуть попозжа.

   Выдохнувшись, обвожу строгим взглядом присутствующих. Кроме продолжающего растеряно молчать воеводы, на меня, испуганно зажав рот руками, смотрит его супруга дородная Глафира Еремеевна. Из-за ее пышного тела выглядывает рыжая дочурка, телесами лишь самую малость уступающая маме. У дверей переминаются с ноги на ногу двое холопов.

   Вижу, что Афонасий наконец-то собирается что-то ответить, и опережаю его:

   - И об услышанном здесь все присутствующие чтобы молчали до поры, дабы не спугнуть врага, который, быть может, притаился совсем рядом! Считайте это государственной тайной. А потому и ее разглашение будет караться соответственно. Так что, распоряжайся, любезный Афанасий Егорыч. А я сейчас оденусь, и мы с тобой поспешим к арестантам. Может, удастся что прояснить самостоятельно. Тогда, уж будь уверен, Светлейший Князь не обойдет милостью нас обоих. А может, - многозначительно поднимаю палец и уже тише говорю: - А может, и сама юная Императрица удостоит нас похвалы.

   Оставив окончательно сбитого с толку воеводу, хватаю со стола пирог и быстро удаляюсь на второй этаж. Оказавшийся в своей комнате, быстро поедаю пирог, на этот раз распробовав рыбную начинку, обдумывая походу, что я такого только что наплел. Решаю, что поверил ли мне Афонасий, нет ли, а лучше не давать ему времени на размышления. Хватаю свой многострадальный полушубок и спешу снова вниз.

   - Я уже отослал холопов с распоряжением, - встречает меня воевода, и я сдерживаю облегченный вздох - значит поверил. - Может поснедаешь сперва, Дмитрий Станиславович? Негоже с утра непоемши-то.

   - Некогда мне чрево набивать, когда государство в опасности, - выдаю напыщенно, но желудок перехватывает контроль над телом, и я, остановившись возле стола, быстро захомячиваю еще один рыбный пирог и опорожняю ковшик горячего еще яблочного компота. Вытерев губы подхваченным со стола рушником, киваю хозяину дома: - Пойдем уже, воевода, пока какой новой беды не случилось.

   За ночь на улице подморозило и вчерашняя талая каша застыла труднопроходимыми скользкими кочками. Кое-как ковыляем, с трудом отыскивая безопасное место, чтобы не поскользнуться и не вывихнуть ногу. Назревает желание отчитать воеводу за непростительное разгильдяйство, мол, а вдруг война? Но сдерживаюсь. Все-таки он не просто так на подобной должности стоит. Может не выдержать, да и послать куда подальше.

   От расположенного под крепостной стеной длинного бревенчатого здания навстречу нам ковыляют горбоносый со своими холопами. Молодцы поддерживают боярина, однако и сами порой оскальзываются, с трудом удерживаясь на ногах. В голову приходит мысль, что в случае чего для врага подобное препятствие тоже будет не в радость. А привыкшие к подобным, мягко выражаясь, дорогам русские воины пожалуй огкажутся даже в более выгодном положении. Возможно, не так уж и неправ был юморист, предположивший, что именно из-за присущих Руси двух бед, она не покорилась ни одному захватчику.

   - Пошто меня не пустили допрос лихоимцу чинить?! - возмущенно кричит еще издали горбоносый боярин. - Нешто мы с тобой, воевода, не уговорились заранее?

   - Нешто у тебя, боярин, есть право на допрос княжеских гвардейцев? - опережаю с ответом воеводу. - А не покажеш ли удостоверяющую грамотку за подписью Петра Алексеича?

   Горбоносый даже топнул ногой от ярости, и непременно упал бы, подсколзнувшись, но верные холопы удержали его.

   - Нешто у тебя такая грамота имеется? - зашипел он на меня.

   - Моей грамотой являются слова, сказанные воеводе лично Светлейшим Князем! - гордо поднимаю голову, краем глаза косясь на спутника, который в свою очередь удивленно воззрился на меня. Не ну, говорил же ему Светлейший, чтобы он позаботился обо мне. А разве эти слова не означают, что я обличен особым княжеским доверием? Беру воеводу под руку и увлекаю мимо исходящегося в злобе боярина. - Пойдем, Афонасий Егорыч. Только тебе позволено присутствовать при допросе. Вот только напишешь расписочку о неразглашении на имя Светлейшего Князя.

   Окончательно сбитый с толку Афанасий следует за мной, оглядываясь на горбоносого с каким-то извиняющимся выражением на покрасневшем лице, мол, я бы рад, да вишь какие тут дела, и все такое.

   В помещении, куда заходим, очень уж жарко натоплено. За столом какой-то красномордый чин, скорее всего начальник стражи, что-то диктует худосочному лопоухому юнцу, скрепящему пером по делтоватому листу бумаги. Увидев нас, красномордый подскакивает и вытянувшись, докладывает воеводе о текущих делах.

   - Зря разоблачился, Дмитрий Станиславовичч, - обращает внимание Афанасий на то, что я снял дубленку. - В казематах зябковато будет.

   - Нешто ты меня в казематы запереть собираешься? - пытаюсь пошутить, но, заметив взметнувшиеся брови воеводы, поспешно поясняю: - Да шучу я, шучу. Однако думаю, нечего нам по казематам шастать. Пущай Савелия сюда приведут. Допрашивать в комфорте надо, тогда и не пропустишь никакой мелочи.

   - Воля твоя, боярин, - кивает тот и отдает соответствующие распоряжения.

   - И еще, Афанасий Егорыч, - подхожу и тихо говорю в самое ухо: - Надобно сделать так, чтобы никого кроме нас при допросе не было.

   Воевода, почему-то тоже в полголоса, что-то говорит красномордому начальнику стражи. Тот в свою очередь шепчет писарю, предварительно толкнув того в бок, отчего тот мазнул пером по бумаге, оставив неприглядную кляксу.

   - Чернила и бумагу оставь, - говорю писарю, видя, что тот загробастал с собой чернильницу. И в ответ на вопросительный взгляд воеводы развожу руками и поясняю: - Расписочку о неразглашении тебе, воевода, написать все же придется. А заодно и протокол допроса собственной рукой составишь, дабы светлейший узрел твое радение.

   Не успевают красномордый с писарем скрыться за дверью, как через противоположный вход вводят Савелия. Двое угрюмых стражников с саблями наголо крепко держат гвардейца за локти. Руки его связаны за спиной, лаза затравленно зыркают по сторонам, борода всклокочена, в волосах желтеют соломинки.

   - Напраслину на меня возводят, боярин, - говорит он, заметив меня. - Не убивал я лекаря. Я же подле тебя был все время.

   - Можете быть свободны, - киваю на дверь стражникам.

   Те непонимающе смотрят, то ли не поняв, что я имею ввиду, то ли соображая, стоит ли мне подчиняться.

   - Пошли вон! - переводит на понятный им язык воевода, и мужики споро покидают помещение.

   Продолжая играть великого конспиратора, поочередно подхожу ко всем дверям и, резко отворив, выглядываю. Не обнаружим подслушивающих шпионов, возвращаюсь к воеводе и, предложив ему сесть за стол, диктую текст расписки. Видно, что лично скрипеть пером тому доводится нечасто - высунув кончик языка и то и дело вытирая со лба выступающий пот, тот медленно выводит на удивление ровные буквы.

   - Так, отлично. Теперь здесь подпись и число, - тычу пальцем в нижний правый край листа. - Ну вот, теперь можно приступить непосредственно к делу.

   Беру со стола перочинный, в полном смысле этого слова, ножик и подойдя к гвардейцу перерезаю веревки на его руках.

   - Садись, - указываю ножиком на лавку. - Рассказывай.

   - Что рассказывать-то, боярин?

   - Все рассказывай - где был, чем занимался с того момента, как меня вчера подстрелили, кто может подтвердить.

   - Дык, не был я нигде, - растерянно говорит Савелий. - Подле тебя неотлучно находился.

   - И ночью никуда не выходил?