«Авторы и издатели учебников по логике, ступающие по проторенной колее, — я буду величать их титулом “логики” (надеюсь, не оскорбительным), — испытывают в этом вопросе неуместную робость. Затаив дыхание, говорят они о Связке в Суждении, словно Связка — живое сознательное Существо, способное самостоятельно возвестить, какое желание оно хотело бы иметь, тогда как нам, беднякам, остается лишь узнать, в чем состоит монаршая воля, и подчиниться ей. Вопреки этому мнению, я утверждаю, что любой человек, пожелавший написать книгу, вправе придать любое значение любому слову или любой фразе, которыми он намерен пользоваться. Если в начале фразы автор говорит: “Под словом черное я буду всегда понимать белое, не оговариваясь специально каждый раз, а под белым — черное”, — то я с кротостью подчинюсь его решению, сколь бы безрассудным оно мне ни казалось».
Все те, кто изучает иностранный язык или задумывается над сложностью своего родного языка, не могут пропустить мимо ушей следующее замечание Шалтая-Болтая: «Некоторые слова очень вредные. Ни за что не поддаются! Особенно глаголы! Гонору в них слишком много. Прилагательные попроще — с ними делай, что хочешь. Но глаголы себе на уме! Впрочем, я с ними всеми справляюсь».
Вообще говоря, баллада «Бармаглот» (Jabberwocky), которую «расшифровывает» Алисе Шалтай-Болтай, вызвала особый интерес и восхищение читателей. Это один из шедевров кэрролловского нонсенса, привлекший особое внимание ученых мужей, современников Кэрролла; опыты его интерпретации продолжаются по сей день.
Попытки перевести эту загадочную балладу были предприняты сразу же после выхода «Зазеркалья» в свет. Первым переводчиком был доктор Роберт Скотт, соавтор ректора Лидделла по древнегреческому словарю (правда, перевел он балладу не на греческий, а на немецкий язык и опубликовал под псевдонимом). По мнению Энн Кларк, он сделал «превосходный тематический перевод этой баллады» и высказал предположение, что баллада, возможно, восходит к санскритскому источнику и что со временем будет открыта Jabrivokaveda; героем окажется бог Солнца в одной из своих аватар (воплощений), а дерево Там-там — великим ясенем Yagdrasil скандинавской мифологии. Ученые мужи в Оксфорде любили замысловатые шутки.
Вскоре появились и другие переводы — на латынь, французский и немецкий (1869), итальянский (1872), голландский (1874) и другие языки. Первый русский перевод вышел в 1879 году.
«Зазеркалье» и «Страну чудес» объединяет фигура Алисы, всё той же девочки, которой в этих сказках посвящено три чудесных стихотворения — два вступительных к каждой из сказок и стихотворное заключение второй сказки, написанное в форме акростиха — из него складывается полное имя Алисы Плэзнс Лидделл.
Ах, какой был яркий день!
Лодка, солнце, блеск и тень,
И везде цвела сирень.
Сестры слушают рассказ,
А река уносит нас.
Плеск волны, сиянье глаз.
Летний день, увы, далек.
Эхо смолкло. Свет поблек.
Зимний ветер так жесток.
Но из глубины времен
Светлый возникает сон,
Легкий выплывает челн.
И опять я сердцем с ней —
Девочкой ушедших дней,
Давней радостью моей.
Если мир подлунный сам
Лишь во сне явился нам,
Люди, как не верить снам?
[120] Спустя годы Кэрролл опубликовал статью, в которой рассказал о том, как создавались обе сказки об Алисе — «Страна чудес» и «Зазеркалье». С присущей ему точностью он описал творческий процесс. Начал он с рассказа о лодочных прогулках с девочками Лидделл:
«Как часто мы отправлялись в путь по этой тихой воде — как часто я рассказывал им сказки, которые придумывал на ходу, было ли это в те дни, когда автор был “в духе” и образы сами собой, толпясь, возникали в его воображении, или тогда, когда усталую Музу понуждали идти и она послушно плелась вперед, ибо ей нужно было что-то сказать, а не потому, что у нее было что сказать. Ни одна из этого множества сказок не была записана: они появлялись и умирали, как летние мошки, каждая в свой солнечный полдень, пока не настал день, когда одна из моих маленьких слушательниц попросила, чтобы я записал для нее эту сказку. […] И чтобы порадовать ребенка, которого я любил (другой причины не помню), я записал сказку от руки, сопроводив ее собственными рисунками — которые противоречили всем законам Анатомии и Искусства (я никогда не учился рисованию) — факсимиле этой книги я только что опубликовал.[121] Записывая сказку, я многое добавил к первоначальному тексту, казалось, мысли возникали сами собой, а когда спустя годы я готовил ее к публикации, в голову мне пришло еще кое-что. Однако (это может заинтересовать кого-то из читателей “Алисы”) каждая идея и чуть ли не каждое слово диалога возникали сами собой. Иногда это случалось ночью, когда мне приходилось вставать, чтобы засветить лампу и записать услышанное, иногда — во время одинокой зимней прогулки, когда приходилось останавливаться и черкать окоченевшими пальцами несколько слов, дабы не потерять возникшую идею — но когда бы и как бы она ни приходила, она приходила сама собой. Я не могу заставить воображение работать, заводя его по желанию, как часы, и я не верю, что оригинальный текст (а что иное стоит сохранять?) был когда-либо создан подобным образом»[122].
Кэрролл не одобряет авторов, которые пишут, потому что взяли за правило писать столько-то часов каждый день; созданные таким образом сочинения, по его мнению, «легче всего писать и труднее всего читать»; ими на две трети заполнены журналы. Его сказки были созданы по-другому:
«“Алиса в Стране чудес” и “Зазеркалье” составлены почти целиком из кусочков и обрывков, из отдельных мыслей, которые появлялись сами по себе. Возможно, они были не слишком хороши, но это, по меньшей мере, было лучшим из того, что я мог предложить, и я не желаю себе большей похвалы, чем слова Поэта, сказанные им о Поэте:
Он дарил людям лучшее из того, чем владел,
Худшее он оставлял себе, а лучшее дарил».
Весной 1876 года Кэрролл присовокупил к очередному заводу «Зазеркалья» «Пасхальное поздравление всем детям, которые любят “Алису”». Приведем его целиком, ибо оно было очень важно для Кэрролла.
«Милое дитя, представь себе, если можешь, что это письмо от твоего настоящего друга, которого ты хорошо знаешь и который, как и я, от всего сердца поздравляет тебя со светлым праздником Пасхи.
Помнишь сладкую негу, когда, пробудившись летом поутру, слышишь щебет птиц, чувствуешь, как веет из открытого окошка свежий ветерок, и, словно в дреме, видишь сквозь полуприкрытые веки, как колышутся зеленые ветви и играют в золотистом солнечном луче водные струи? И слезы наворачиваются на глаза, словно слышишь дивную песнь или видишь прекрасную картину. И что это, неужто это рука Матери раздвигает занавески и нежный ее голос зовет тебя пробудиться ото сна? Пробудиться и при свете ясного дня забыть пугавшие тебя ночью сны — пробудиться и насладиться новым днем, преклонив сперва колена пред невидимым глазу Другом, подарившим тебе это дивное солнце?
Неужто это странное послание пишет тебе автор таких сказок, как “Алиса”? И не странно ли обнаружить это письмо в книжке, полной веселых бессмыслиц? Возможно, это и так. Возможно, одни будут бранить меня за то, что я мешаю серьезное с веселым; другие — усмехнутся, полагая, что такой разговор уместен лишь в храме в воскресенье, но я-то думаю — нет, я уверен! — что кое-кто из детей прочтет мое послание с тем же вниманием и любовью, с какими я его писал.
Всевышний, я думаю, не хотел бы, чтобы мы делили нашу жизнь на две половины: хранили торжественные мины по воскресеньям, а в будни считали неподобающим о Нем даже упоминать. Неужто ты думаешь, что ему приятны лишь те, кто с молитвой преклоняет колена, — и что он не радуется ягнятам, резвящимся в погожий день на лугу, и детворе, с веселым гомоном барахтающейся в сене? Их невинный смех, несомненно, ему не менее сладок, чем торжественные песнопения, гремящие в “религиозном сумраке” величавых соборов.
Если я создал нечто, что войдет в детские книги невинных и здоровых развлечений, которые я так люблю, то я смогу надеяться на то, что без стыда и грусти оглянусь (а сколько мне всего надо будет вспомнить!) на пройденный путь в час, когда придет мой черед ступить в долину теней.
В эту Пасху солнце будет светить для тебя, дорогое дитя, и “каждой жилкой” ты будешь чувствовать, что живешь и что готов выбежать из дома навстречу раннему утру, — и много пройдет Пасхальных дней, прежде чем, ослабший и седой, выйдешь ты погреться на солнце напоследок, — и всё же хорошо, что даже сейчас ты будешь иногда думать о том особом утре, когда “воссияет солнце Праведности, подымаясь на крыльях ввысь”.
Я уверен, радость твоя ничуть не потускнеет от мысли о том, что когда-нибудь ты проснешься в еще более яркий день и увидишь еще более прекрасное зрелище, чем трепещущая листва и струящиеся струи, — когда ангелы откинут полог, и голос, нежнее Материнского, пробудит тебя для новой сияющей жизни, — когда все печали и грехи, омрачающие жизнь на нашей маленькой земле, будут забыты, словно ночные сны.
Твой любящий друг
Льюис Кэрролл».
