«В детстве мы жили на Онслоу-сквер и играли, бывало, в саду за домом. Чарлз Доджсон гостил там у старого дядюшки и часто прогуливался по лужайке, заложив руки за спину. Однажды, услышав мое имя, он подозвал меня к себе.
— Так ты, значит, тоже Алиса. Я очень люблю Алис. Хочешь взглянуть на что-то очень странное?
Мы вошли в дом, окна которого, как и у нас, выходили в сад. Комната, в которой мы очутились, была заставлена мебелью; в углу стояло высокое зеркало.
— Сначала скажи мне, — проговорил он, подавая мне апельсин, — в какой руке ты его держишь.
— В правой, — ответила я.
— А теперь, — сказал он, — подойди к зеркалу и скажи мне, в какой руке держит апельсин девочка в зеркале.
Я с удивлением ответила:
— В левой.
— Совершенно верно, — сказал он. — Как ты это объяснишь?
Я никак не могла этого объяснить, но, видя, что он ждет объяснения, решилась:
— Если б я стояла по ту сторону зеркала, я бы, должно быть, держала апельсин в правой руке?
Помню, что он рассмеялся.
— Молодец, Алиса, — сказал он. — Лучше мне никто не отвечал.
Больше мы об этом не говорили; однако спустя несколько лет я узнала, что, по его словам, этот разговор навел его на мысль о “Зазеркалье”, экземпляр которого он и прислал мне в свое время вместе с другими своими книгами».
Этот рассказ был напечатан в «Таймс» 22 января 1932 года, накануне празднования столетия со дня рождения Льюиса Кэрролла, которое широко отмечалось в Англии и США. Долгое время считалось, что именно разговор с Алисой Рейке навел Кэрролла на мысль о «Зазеркалье». Однако всё оказалось не так просто. Энн Кларк отмечает: Кэрролл лишь 24 июня 1871 года впервые упоминает в дневнике о том, что встретил Алису Рейке на лужайке, а она пригласила его в дом и познакомила со своим отцом. «Это весьма интригующий эпизод, — замечает Кларк. — Ведь уже в 1867 году “книга серьезно продвинулась вперед”»[108]. Между тем девочке было в то время всего пять лет. Вряд ли тогда состоялась беседа, о которой она рассказывала 65 лет спустя. Как бы то ни было, Кэрролл подружился с Алисой Рейке и навещал ее, когда бывал у дядюшки; их дружба сохранилась и после ее замужества и рождения дочери.
Мартин Гарднер полагает, что мысль о стране, лежащей по ту сторону Зеркала, появилась у Кэрролла в 1868 году, вскоре после возвращения из России. Заманчиво было бы предположить (Кэрролл провоцирует всех на самые невероятные предположения), что путешествие в Россию летом 1867 года нашло какой-то отклик в «Зазеркалье»: что, скажем, битва между Львом и Единорогом отражает события Крымской войны, а, к примеру, Труляля и Траляля представляют братские церкви, которые всё мечтают о единении, но ссорятся по пустякам… Тут можно было бы дать волю своей фантазии, как не так давно сделал французский критик Жан Перро. Ему пришло в голову, что русская народная сказка «Василиса Премудрая», переведенная на английский язык вскоре после возвращения Кэрролла из России и, возможно, известная ему, нашла свое отражение в «Зазеркалье». Впрочем, доводы Перро слишком натянуты и неубедительны, чтобы принимать их всерьез.
Скорее всего, в России Кэрролл думал о другой сказке. Во всяком случае, вскоре после возвращения из путешествия он послал рассказ «Месть Бруно» (Bruno's Revenge) в ежемесячный детский «Журнал тетушки Джуди» (Aunt Judy's Magazine), печатавший нравоучительные рассказы и сказки для детей и пользовавшийся большой популярностью. Журнал издавала известная детская писательница Маргарет Гэтти (Gatty). Свое семейное прозвище «тетушка Джуди» она использовала при издании книг «Рассказы тетушки Джуди» (1859), «Письма тетушки Джуди» (1862). Миссис Гэтти, прочитав присланную Кэрроллом «Месть Бруно», написала ему восторженное письмо и в декабре 1867 года опубликовала рассказ в своем журнале.
Кэрролл снабдил текст собственным рисунком. На нем был изображен сидящий на мыши крошечный эльф в причудливом камзольчике с буфами на рукавах и веточкой ландыша, перекинутой, словно палка, через плечо; на заднем плане видна девочка в коротком платьице, а на переднем, спиной к читателю, расположился человек, лица которого как следует не разглядеть, — рассказчик, повествующий о своей встрече с двумя представителями «волшебного народца» по имени Сильвия и Бруно.
Вот как начинает Кэрролл свой рассказ:
«День был очень жаркий, до того жаркий, что и на прогулку не пойдешь, и делать ничего не хочется, — потому-то, я думаю, всё и случилось.
Во-первых, почему это, позвольте вас спросить, феи всегда учат нас выполнять свой долг и бранят нас, чуть что не так, а мы их никогда не наставляем? Ведь не станете же вы утверждать, что феи никогда не жадничают, не думают только о себе, не сердятся, не жульничают, — ведь это было бы, признайтесь, бессмысленно. Значит, вы со мной согласитесь, что им же было бы лучше, если бы время от времени их слегка бранили и наказывали? Право, я не понимаю, почему бы не попробовать, и я почти уверен (только, прошу вас, не говорите об этом громко в лесу), что если бы вам удалось поймать фею, поставить ее в угол и подержать денек-другой на хлебе и воде, она бы тотчас изменилась к лучшему, во всяком случае, дерзости бы в ней поубавилось…»
Собственно, об этом и повествует Кэрролл: как маленький Бруно не хотел учить уроки и был наказан — нет, не автором, а своей старшей сестрицей Сильвией, и как ей за это «отомстил». И героев здесь трое: Сильвия, Бруно («один был шалунишка, а вторая — добрая девочка») и, конечно, рассказчик. Автор прямо участвует в сказке и играет в ней далеко не последнюю роль: беседует с маленькими героями, поучает их, а еще говорит — с интонацией, присущей ему одному, — о разных весьма отвлеченных материях, живо его интересующих. Словом, он — настоящий лирический герой. Интересно, что он не прячется за чужое имя. Когда Бруно спрашивает, как его зовут, он прямо отвечает: «Льюис Кэрролл», словно ставит свою подпись под всеми речами и мыслями «рассказчика».
(Здесь, пожалуй, следует отметить, что сказочный народец, который британцы называют fairies, по старой традиции, идущей из глубины времен, состоит из особей разного возраста, пола и поведения, включая в себя фей, волшебниц, как добрых, так и злых, и всяких прочих эльфов. В сказочной повести «Питер Пэн и Венди», написанной известным шотландским писателем Джеймсом Мэтью Барри (Barrie) в начале XX века, Питер как-то жалуется, что фея Дзинь-Дзинь очень дерзка и ревнует его к Венди, а другие — безымянные — fairies вечно лезут ему под ноги. Последние, пожалуй, всё же скорее принадлежат к мужскому полу… Впрочем, кто знает? Барри, конечно, хорошо знал сказки Кэрролла. Словом, не будем удивляться тому, что Бруно у Кэрролла — мальчик из племени «фей».)
Автор — вернее, рассказчик — продолжает:
«Ну а во-вторых, возникает такой вопрос: когда можно лучше увидеть фей и прочий волшебный народец? Я, пожалуй, могу вам на этот вопрос ответить.
Первое правило здесь такое: день должен быть очень жарким — об этом даже спорить не приходится; и вас должно слегка клонить ко сну — однако не слишком, так что глаза у вас, не забудьте, не должны закрываться. Ну и, конечно, настроены вы должны быть на “нездешний” лад — шотландцы называют такой настрой “призрачным”, а то и “потусторонним” — может, это и лучше звучит; ну а если вам неизвестно, что это значит, вряд ли я смогу вам объяснить, подождите, пока увидите фею, тогда и поймете».
Собственно, здесь Кэрролл снова возвращается к теме сна и бодрствования, к тому переходному состоянию, которое дарит возможность «видеть фей». Рассказ написан для детского журнала: он очень прост по сюжету и, в противоположность «Стране чудес», поучителен и сентиментален. Бруно, рассердившись на сестру, начинает рвать цветы в ее цветнике, но его взрослый друг предлагает другую «месть»: привести цветник в порядок, вырвать сорняки и украсить его разноцветными камешками. Сначала Бруно не понимает его, но в конце концов соглашается. А когда появляется Сильвия и приходит в восторг от цветника, Бруно разражается слезами:
