Кэрролл был необычайно щепетилен во всём, что касалось его маленьких моделей. Во время сеансов непременно присутствовала сопровождающая дама (мать, тетушка, гувернантка и пр.). Сам Кэрролл писал: «Если бы я нашел для своих фотографий прелестнейшую девочку в мире и обнаружил бы, что ее смущает мысль позировать обнаженной, я бы почел своим священным пред Господом долгом, как бы мимолетна ни была ее робость и как бы ни легко было ее преодолеть, тут же раз и навсегда отказаться от этой затеи».
В июне 1881 года, спустя год после того, как Кэрролл оставил занятия фотографией, он принимает решение уничтожить снимки и негативы обнаженных девочек во избежание кривотолков в случае его смерти (ему скоро исполнится 50 лет). Он пишет письма матерям своих моделей, спрашивая, не прислать ли им фотокарточки и негативы, и сообщая, что в противном случае они будут уничтожены. Сохранилось лишь несколько таких снимков.
Вообще говоря, Кэрролл фотографировал много — детей (как девочек, так и мальчиков) и, разумеется, взрослых: своих родных, друзей, коллег по Оксфорду, писателей, художников, актеров, священнослужителей, включая епископов и архиепископов, государственных деятелей (с большинством из них он был знаком по Крайст Чёрч), в том числе премьер-министра. Правда, прославился он именно благодаря снимкам детей: из работ фотографов-любителей XIX века его детские портреты считаются лучшими. Недаром на знаменитой фотовыставке «Род человеческий», объехавшей в 1956 году многие страны, побывавшей и в России, из своих современников был представлен он один.
Вопреки устоявшемуся мнению, круг знакомств Кэролла был также весьма широк и разнообразен и включал в себя множество мужчин и женщин самого разного возраста. Откуда же взялось столь устойчивое убеждение в том, что знаменитый автор «Алисы» общался исключительно с маленькими девочками?
И что же все-таки скрывала семья? Что заставляло братьев, сестер и племянников проявлять такую сдержанность, такую осторожность в обращении с бумагами Льюиса Кэрролла?
Разумеется, как справедливо замечает Кэролайн Лич, «страницы не вырезаются сами собой». Но какие различные причины могут скрываться за холодным щелканьем ножниц! Вырезанных страниц не вернуть. Менелла и Вайолет — хотя бы отчасти — обеспечили своему великому родственнику право на privacy[168] — этот непереводимый оплот английской души.
Кэролайн Лич весьма запальчиво пишет о пропаже дневников и писем Кэрролла, обвиняя его семейство в умышленном искажении образа писателя, желании утаить от публики «правду» и других тяжких грехах; по-видимому, она нисколько не сомневается, что «народ имеет право знать». Невольно вспоминается знаменитое письмо А. С. Пушкина П. А. Вяземскому с затертым от постоянного цитирования пассажем: «Толпа жадно читает исповеди, записки, etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой подлости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы; он и мал и мерзок не так, как вы, — иначе». А начинается эта известная тирада так: «Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? черт с ними! слава Богу, что потеряны…»
Но вернемся к сохранившимся тетрадям, которые всё-таки попали в Британский музей, и к открытиям Кэролайн Лич и Хьюго Лебейли.
Из переписки Кэрролла с сестрами явственно следует, что кое-какие страницы его биографии доставляли хлопоты родственникам еще при жизни писателя. Дело в том, что преподобный Доджсон — оксфордский лектор, дьякон и джентльмен — всю жизнь был не в ладах с «миссис Гранди», то есть, выражаясь по-русски, не заботился о том, «что станет говорить княгиня Марья Алексевна». «Ты не должна пугаться, когда обо мне говорят дурно, — писал он обеспокоенной сплетней младшей сестре, — если о человеке говорят вообще, то кто-нибудь непременно скажет о нем дурно».
Его страстная любовь к театру считалась совершенно неподобающей для священнослужителя (ведь в театре показывали и фарсы, и водевили, и бурлески, которые Кэрролл очень ценил), так же как и предпочтения в живописи, в частности восхищение полотнами, изображающими обнаженных женщин; а дружба и свободное общение с молодыми (и не очень молодыми) дамами и вовсе не укладывались ни в какие рамки.
«Истории о том, как молодые женщины без сопровождения проводили каникулы у моря с Льюисом Кэрроллом, вряд ли могли бы умилить добропорядочное викторианское общество, к которому принадлежали большинство читателей Коллингвуда. Совсем не это хотелось услышать публике о создателе “Алисы”! Легко понять, что семейство Доджеон стремилось положить конец сплетням, неизбежно окружавшим подобные эскапады. Публично сказать правду — признаться в печати, что Льюис Кэрролл обедал, гулял, ездил к морю наедине с молодыми девицами, оставался ночевать в домах вдов и замужних женщин, чьи мужья находились в отъезде, — было всё равно что предположить в преподобном Доджсоне прелюбодея и совратителя! Это просто никуда не годилось», — пишет Кэролайн Лич.
С точки зрения викторианской морали самым невинным из всех увлечений Кэрролла казалось его увлечение маленькими девочками. Именно это увлечение, такое уместное для сказочника, и подняли на щит сначала Коллингвуд, а вслед за ним и многочисленные мемуаристы и биографы. Кто же мог знать, что в следующем веке всё встанет с ног на голову и любовно наведенный современниками «хрестоматийный глянец» отольется в столь рискованные формы!..
Однако для публики того времени, как и для семейства Кэрролла, дружба с девочками выглядела абсолютно безопасной темой. Считалось, что до четырнадцатилетнего возраста девочка остается ребенком и, соответственно, до этой поры стоит выше всего земного и грешного.
По словам Кэролайн Лич, именно эти представления «стоят за наивными попытками семейства убедить публику, что все его многочисленные приятельницы были моложе роковых четырнадцати лет. Эта манипуляция становится особенно прозрачной, когда выясняется, что даже в тщательно отобранной Коллингвудом переписке почти половина цитируемых писем написана девочкам старше четырнадцати, а четверть адресована девицам восемнадцати лет и старше».
В результате сравнения опубликованных фрагментов дневников с более полной версией, хранящейся в Британском музее (пусть даже с вырезанными страницами и пропавшими томами), профессор Лебейли приходит к выводу, что «отнюдь не трогательный интерес дядюшки к прелестным ангелочкам оберегали от постороннего взгляда престарелые викторианские дамы, но его склонность к сомнительным, по их мнению, спектаклям, в которых играли бойкие молодые актрисы, его благосклонные отзывы о полотнах, изображающих обнаженных женщин. Доказательства столь вульгарного вкуса казались им поистине скандальными, и они замалчивали их последовательно и методично, не подозревая, что тем самым подпитывают распространенное представление о Льюисе Кэрролле как об извращенце и маньяке».
И в самом деле, как могли они предположить, что, оберегая викторианские добродетели, обрекут своего знаменитого родственника на гораздо более грозные обвинения? Великолепная ирония судьбы, достойная Кэрролла.
Возможно, сам Кэрролл отчасти способствовал возникшей путанице. Взять хотя бы изобретенный им термин child-friend. По сути, это словосочетание указывало не столько на возраст (или даже возрастную разницу), сколько на тип отношений, столь обычный для Кэрролла и столь малопонятный обществу — вероятно, сегодняшнему так же, как и тогдашнему. Впрочем, и само слово child в XIX веке всё еще сохраняло отзвуки иных оттенков значений. Слово это могло указывать не только на возраст, но и на характер отношений, в частности определяемый разницей в возрасте или социальном положении (ср. принятое в XVIII столетии выражение «дети и слуги»). Кстати говоря, не зря, видимо, многие современники упоминали о том, как внимателен был Кэрролл к слугам — по всей видимости, для него особое значение имели отношения с более слабыми, зависимыми, в известной степени более уязвимыми (не стоит забывать, что он рано узнал бремя ответственности за восьмерых младших братьев и сестер).
