— Вы все в поездах холостые. А в анкете, небось, пять детей и жена с морщинами.

— Так уж и пять, — улыбнулся Абатурин, — я, если хотите знать, даже в кино еще ни с кем не был.

Проводница бросила на солдата быстрый взгляд. Он без сомнения говорил правду, этот симпатичный и, кажется, совсем непритворный человек. Внезапно спросила, не глядя ему в лицо:

— Я некрасивая? Как по-вашему?

Абатурин растерялся:

— Что вы! Совсем нет.

Она сказала смущенно:

— Я, знаете, еще ни в кого не влюблялась. И на меня тоже никто не смотрит. Так, чтобы по-настоящему…

— Зачем вы так о себе? — оторопел Абатурин. — Вы вон какая молоденькая. Хороших людей-то много…

— Много хороших, да милого нет.

Абатурин вдруг почувствовал, что эта разбитная и даже грубоватая во время службы проводница — по существу всего-навсего неопытная и беспомощная девчонка; что он старше ее и симпатичен ей; что она сейчас ждет, может быть, какого-нибудь совета.

Он непроизвольно подсел к ней поближе и сразу увидел, что сделал ошибку. Проводница нахмурилась, сказала обиженно:

— Вы руки-то не распускайте. Нечего руки распускать.

— Что вы! — покраснел Абатурин. — Я и не думал.

Помолчали.

— Вас как зовут? — спросил Павел, когда молчание затянулось сверх меры.

— Маша. Только вы сядьте подальше, а то Катя скоро придет.

— Я пойду. Спасибо за чай.

Проводница вздохнула, сказала сокрушенно:

— Женщин у нас, в России, больше, чем мужчин. Оттого и задираете вы нос, мужики-то.

— Разве больше? Я не знал.

— А как же? И раньше так было, а тут война еще. Папа не вернулся. Старший брат — тоже. Чуть не в каждой семье так. Откуда же им взяться, мужчинам?

— Война-то вон когда кончилась.

— Для кого — как. Для мамы не кончилась. И для меня тоже. Для всех, у кого жизнь скособочена.

— Это верно. Я не подумал.

В купе вошла Катя, посмотрела сурово на солдата, нахмурила брови, похожие на выгоревшие пшеничные колоски. Потерла рябинки на щеках, сказала неизвестно кому:

— Несолоно есть, что с немилым целоваться. Я у бригадира соли выпросила.

И справилась у сменщицы:

— Ты картошку сварила?

— Ага, — отозвалась Маша. — Вон за подушкой, чтоб не остыла. В баночке.

— Сейчас порубаем, — объявила Катя, не глядя на Абатурина.

Павел торопливо встал, попрощался.

— Заходите, — попросила Маша. — Просто так. Посидим, о чем-нибудь еще поговорим.

— Реже видишь — больше любишь, — уронила Катя в спину солдата.

Закрыв дверь, она хмуро сказала:

— Спала бы. А то в смену скоро.

— На том свете высплюсь. Там тихо и темно. Думать ни о чем не надо.

— Думай — не думай, а бабе рожать. Он что? Встал, встряхнулся и папиросочку — в зубочки. А ты хоть лопни.

— Ты-то откуда знаешь?

— А чего знать? Мильен лет одно и то же.

Катя была некрасива, и ее никто не любил. Она знала это, не спала ночами и даже молилась.

— Господи! — просила она. — Осчастливь, трудно тебе, что ли? Одной — и личико, и фигурка, конфеты с сахаром ест. А другой — шиш с маслом.

Мольбы не помогали, и она злилась:

— Ухо-то у тебя есть, а дырка в нем не проверчена.

Маша понимала сменщицу и жалела ее.

— Ты, Катя, не хмурься, — говорила Маша. — Улыбайся побольше. У тебя зубки белые, ровненькие, вроде ракушек на коробочке. Кто увидит — сразу полюбит.

— Зубки, чтоб жрать, — обрывала Катя. — Спи.

Павел вернулся к себе, сел на нижнюю полку.

Напротив, вверху, сладко спала молодая женщина, вероятно лет двадцати пяти-двадцати шести. У нее были пухлые пунцовые губы. Мелкие русые кудряшки, немного обожженные завивкой, падали на щеки, и она смешно, во сне, потряхивала головой.

Одну из нижних полок занимал благообразный старичок с редким белым пухом на голове. Сейчас он сидел рядом с Павлом и читал французскую «Либерасьон», далеко отставив газету от глаз.

Его узкие азиатские глаза совершенно безучастно перебегали со строки на строку, будто проглядывали давно надоевшую таблицу умножения.

— Фот де мьё[4]… — бормотал он, высасывая из костяного мундштука дымок сигареты. — Везде одно и то же.

Наконец аккуратно свернул газету, положил ее к себе под подушку и произнес неожиданным баском:

— Вынужден принести жалобу.

— За что же? — опешил Абатурин.

— Ни чаю попить, ни в шахматы поиграть. Совершенно завладели проводницей.

— Она же сдала смену, сейчас не ее черед, — смущенно объяснил Павел.

— Тан пи, тан пи, юноша, — важно заметил старичок и покачал головой. — Тем хуже. Отдых священен. Хотите заслужить прощение?

— Хочу, — улыбнулся Павел, уже понимая, что этот постный с виду человек шутит.

— Идите к сменщице, просите шахматы. И пусть чай подадут.

— Не помешаем? — отозвался Павел и показал глазами на соседку.

Это была тоже молодая, просто и прочно сколоченная женщина, вся светившаяся здоровьем и довольством. Сейчас она кормила грудью ребенка и ласково ругала его за то, что малыш хватал зубешками сосок и сыто вертел головой.

— Охальник, — приговаривала она, открыто любуясь сыном. — Казачина ты яицкий, вот ты кто такой, Вовка.

Длинные волосы цвета ржаной соломы она заплетала в косы и кружком укладывала на голове. В эту минуту ей, по всей видимости, было жарко, и она то и дело тыльной стороной ладони вытирала влажный лоб. В зеленоватых, глубоко посаженных глазах сияли простая радость и умиротворение.

Павел уже знал, что обе женщины — и эта, и та, что спала, — двоюродные сестры и ездили куда-то под Рязань, к родне.

Услышав слова Павла, соседка мягко улыбнулась и сказала, несильно окая:

— Не беда, милый. Уснет он сейчас, Вовка-го.

— Ну-с, вот и уладилось, — бодро заметил старичок. — Ан ава́н[5], солдат!

Павел пошел в купе проводниц. Маша уже лежала на верхней полке. Она улыбнулась, сказала, как старому знакомому:

— Страсть как спать не хочется. Да вот Катя велит.

— Я по делу, — смущенно объяснил Павел, бросив взгляд на Катю, доедавшую картошку. — Сразу и уйду.

Он в двух словах сообщил, что́ нужно.

Катя недовольно посмотрела на красивого солдата, достала с багажной полки шахматы. Вручив их Павлу, сухо заметила, что в партии тридцать две фигуры, и он, пассажир, лично отвечает за их сохранность. Что касается чая, то она заявила: дед не рассохнется, если немного подождет.

— Расставляйте фигуры! — приказал старичок, когда Павел явился в купе. — Вы, надеюсь, играете?

— Средне, — поспешил заметить Павел. — Только вторая категория.

— Голубчик! — радостно удивился пассажир. — Вы же клад, а не сосед.

Он встал, одернул на себе черный габардиновый пиджак, сообщил со старческой церемонностью:

— Разрешите рекомендоваться. Цибульский. Лаврентий Степанович. Бухгалтер… Старший бухгалтер, — уточнил он. — Казанскую гимназию во время о́но окончил, стихи на французском писал. А теперь, как изволили слышать, по финансовой части. Что делать? Фе-т-аккомпли́[6]…

Абатурин тоже поднялся, сказал тихо:

— Домой еду. С действительной.

— Тан мье[7], — одобрительно заметил старичок. — Большая радость родителям. Итак, аллен![8]

Павлу достался первый ход, и он начал игру скачком королевской пешки.

После второго хода белых старик ухватил в кулак свою бородку, забеспокоился и даже порозовел от волнения.

— Вот вы как, батенька, — забормотал он, покусывая клинышек бороды. — Королевский гамбит… Неслыханные осложнения могут быть.

Он играл с величайшей осторожностью; прежде чем сделать ход, беззвучно шевелил губами, тщательно протирал кончиком платка очки и, наконец, вздохнув, двигал фигуру. Никаких особенных мыслей не было в его партии, но играл он цепко и не давал Павлу надежд на просчет.