Когда он вошел в комнату, Кузякин лежал на кровати, и рыжая его борода мерно вздрагивала от дыхания.

Линев и Блажевич разом посмотрели на Павла, потом переглянулись, и Блажевич спросил:

— Як, Паша? Усе в пара́дку?

— Нет, плохо. Она больна.

— Ну дык што ж? — удивился Блажевич.

— У нее туберкулез. Она сказала — не любит. И чтоб не приходил.

— Вось и дурни́ца, — рассердился сварщик и посмотрел на бригадира, будто спрашивал взглядом: «Так?».

Линев покачал головой:

— Она больна, Григорий, а мы здоровые. Может, нам трудно ее понять.

— Галава́ ж у яе́ здаро́вая, — заметил Блажевич. — Значит, разуметь должна. Пашка комсомолец, а не купец.

— И не купцы свиньями бывают. Она мало знает Павла. А мне, если хочешь знать, нравится ее гордость. Мужики лучше ценить будут.

— Тэк-тэк… — почесал в затылке Блажевич. — Дрэ́нна. Адна́к не бяду́й, что-нибудь придумаем. Уговорился о встрече?

— Сказал: приду завтра к театру. В восемь.

— До́бра! — обрадовался Гришка. — Ну, спи.

Кузякин перестал храпеть, открыл глаза, сказал, вздыхая:

— Мы все не купцы, пока торговать нечем.

— Брось, Кузякин, — нахмурился Линев. — Не болтай пустое.

— Ну, как знаешь, — проворчал, зевая, Кузякин и отвернулся к стене. Потушили свет.

Павел слышал, как Григорий тихонько прошлепал к кровати Виктора, и вскоре до Абатурина донесся тихий шепот товарищей. Слов он не мог разобрать, но понимал: речь идет о нем.

— Нишкни! — внезапно крикнул во сне Кузякин. — Замолчь, окаянная!

Павел встал с кровати, прошел к Линеву и Блажевичу. Закурил папиросу, протянул портсигар в темноту.

— Я не курю, — отказался Линев. — Отвык уж от этой дряни.

— Ребята, — вздохнул Павел. — У меня голова в дыму. Ничего не могу придумать. Я ее не отпущу.

— Ты вот о чем помозгуй, Паша, — сказал Линев, с наслаждением вдыхая запах чужих папирос, — чтоб это не было вроде благотворительности, чтоб глаза не кололо. Она тогда сама не уйдет.

Он пожал в темноте горячую ладонь Павла, тихонько подтолкнул его в спину:

— А теперь на боковую. Вставать рано.

На работе Абатурин чувствовал себя нехорошо. Болела голова, поташнивало. Почему-то раздражал скрип монтажных ключей, белые вспышки сварочного аппарата Блажевича.

Линев в этот день трижды проверял у Павла крепление монтажного пояса, и это тоже сердило Павла.

Со смены зашел в библиотеку и спросил книги о туберкулезе. Ему дали тонкую популярную брошюру.

До шести часов он вызубрил эту брошюру наизусть. Автор утверждал, что болезнь вовсе не так страшна, как думают многие, во всяком случае она поддается полному излечению.

До свидания оставалось около двух часов. Теперь можно было отправиться в общежитие, поесть, привести себя в порядок.

Ни Линева, ни Блажевича не было дома. Кузякин сидел на своей кровати и безголосо тянул песенку. Увидев Павла, подергал себя за бороду, сказал, вздыхая:

— Слава богу, хоть ты пришел. Скучища, сказать тебе не могу.

— Странный вы человек, Гордей Игнатьич, — не выдержал Павел. — У вас жена, детишки, а вы тут волком воете.

— Детишков жалко, — свесил голову на грудь Кузякин. — Маленькие они и защититься не умеют.

— Вот и пошли бы домой.

— Меня уж бригадир уламывал. Не могу. Баба отвратная больно.

Он засунул конец бороды в рот, сказал, кивая на дверь:

— Никак, твои идут.

Бригадир и сварщик вошли в комнату мрачные, молча посдирали с себя пиджаки.

— Где были? — спросил Абатурин.

— У гэ́тага дзивака́ дома. Баба, правда, распу́сница и стерва. Детей жаль.

Линев походил по комнате, ни на кого не глядя, и вдруг сорвался:

— Там дым коромыслом, мужичье самогон хлещет, а ты тут на койке пухнешь?!

Кузякин захлопал ресницами, спросил робко:

— Чего это раскричался, парень? Перебрал, что ли?

— Я табе́ покажу «перебрал»! — заорал Блажевич. — У цябе́ дзе́тки там плачут со страху. Чертям тошно!

Он вытянул из-под кровати Кузякина его чемодан и потащил к двери.

— За́раз проси пако́й для сябе и детей.

— Погоди, — остановил его Линев. — Зря. Не дадут ему комнату. Без году неделя у нас и пьет, дьявол.

— Что ж делать?

Линев походил по комнате, поскреб в затылке. Еще походил, морща лоб. Сказал, стараясь скрыть вздох:

— Мне комнату должны дать. Здесь на правом берегу. Ну, не к спеху. Потерплю.

Блажевич непонимающе взглянул на приятеля.

— Пусть Гордей Игнатьевич ее забирает, ему нужнее, — пояснил Линев, глядя в сторону. Ему было явно жаль свою комнату.

— Гэ́та здо́рава! — всплеснул руками Блажевич. — А як жа ты?

— Я ж сказал: не к спеху. Завтра пойдем к начальнику и попросим.

У Кузякина на лице выступили красные пятна, он кинулся было к Линеву, но тут же замер, будто прибитый. Прищурил глаза, и чувство злой обиды загорелось в них.

— Смеешься, бригадир?

— Нет, Гордей Игнатьич. Не смеюсь.

Старый монтажник пристально посмотрел на Линева, и взгляды их уткнулись друг в друга.

— Будто бы не смеешься, Линев?

— Нет.

Линев выдержал прямой и колющий, будто шило, взгляд Кузякина, и тот, нервно вздохнув, понял: бригадир говорит правду.

Гордей Игнатьевич тихонько, не сводя глаз с Линева, пошел ему навстречу.

— Спасибо, друг, — сказал он, и голос его задрожал. — На весь век мне о тебе память. И от детишков спасибо.

— Мне спасибо не надо, — хмуро покачал головой бригадир. — Чтоб ни глотка водки. Понял? А то приду и отберу комнату.

— Да господи ты боже мой! — воскликнул Кузякин. — Да ни капельки, вот тебе крест. С детишками не положено. Разве только в праздник.

— Ну, вот и столковались, — снова вздохнул Линев. — Я ж говорил: Кузякин не пропащий человек.

— Чалаве́к з галаво́й, — проворчал Блажевич. — Каб яго́ чорт узя́в…

Было видно, что сварщику жаль друга, пошедшего на такую жертву.

— Завтра дом заселять будут, — сказал Линев. Приготовься. С женой поди договорись, чтоб детишек отпустила.

— Да ты не беспокойся, друг, — торопливо отозвался Кузякин, — это такая гулява, она с радостью отдаст.

Он бросился было к чемодану для того, чтоб немедленно готовить свое барахлишко к переезду, но остановился, и снова недоверие сузило его глаза:

— А не шутишь, Линев? Ведь это ж кусок от сердца оторвать.

— Шутят в цирке. А мы с тобой — рабочие люди, Гордей Игнатьич.

— Спасибо, — сказал Кузякин и опустил голову.

— И от меня спасибо, Виктор, — подошел к бригадиру Абатурин. — Может, вся жизнь теперь у Гордея Игнатьича наладится. Дети все же.

В продолжение всего этого разговора Павел то и дело поглядывал на часы, тревожно всматривался через окно в свинцовое небо, придавленное тучами.

До свидания оставалось около часа. Простившись со всеми, Павел торопливо прошел на остановку трамвая. Вскоре он был уже у театра.

Ручные часы показывали половину восьмого. Абатурин, покашливая, закурил папиросу, быстро высосал ее всю без остатка и от окурка поджег новую.

Анны не было.

Он ходил крупными шагами возле памятника Пушкину и убеждал себя, что как только дойдет до угла театра и обернется — увидит Вакорину.

Он много раз взглядывал на часы, и ему показалось, что стрелки остановились. Даже потряс руку и послушал тиканье.

В половине девятого Павел говорил себе, что она просто задержалась, что, может быть, ей нездоровится, но в девять понял: не придет.

Сердце у него упало: «Неужели все?-. А может, она уже получила назначение? В другой город? Нет, конечно, — она же лечится!».

— Ну? — внимательно посмотрел на него Блажевич, когда Павел вернулся в общежитие.

Абатурин отрицательно покачал головой.

— Няма́ чым пахвали́цца, — вздохнул Блажевич. — До́бра, нам Катя поможет, коли на то пошло.

Утром Линев сказал Абатурину:

— Ты с Блажевичем — на работу, а я — живой ногой к начальству. Ордер на Кузякина перепишу. А то есть такие ловчилы — влезут в жилье, не выгонишь потом.