Своего отца я вполне могу причислить к стоикам. Подобная манера поведения сохранялась у него всегда, и потому ни в тот день, ни в другие мы с ним не говорили о смерти матери. Никогда не обсуждали с ним эмоции и вызвавшие их события. В то утро он приготовил мне завтрак, а потом мы сидели за столом и слушали тишину. Приходили и уходили люди; это были сотрудники похоронного бюро. Отец разговаривал с ними ровным, спокойным тоном, отдавал четкие распоряжения и вообще вел себя так, будто готовился не к похоронам жены, а к заключению важной сделки. Нет, ему не было безразлично. Он просто не знал, как выразить свои чувства. Таков мой отец. Он никогда не целовал меня. Такова его манера поведения.

Я начал вести дневник по настоянию матери. После ее смерти я продолжал туда писать. Мне казалось: если я перестану это делать, то разорвется цепь, связывавшая меня с ней. Постепенно даже это изменилось. Тогда я не понял, однако причина, заставлявшая меня писать, всегда менялась. Становившись старше, я писал, желая тем самым подтвердить свое существование. Пишу — значит существую.

Существую. В каждом из нас есть нечто, стремящееся (себе во благо или во зло) заявить миру о своем существовании. Эта история — мое свидетельство о себе самом и о величайшем путешествии своей жизни. Оно началось, когда я меньше всего этого ожидал. То было время, когда жизнь казалась мне безоблачной и не предвещавшей никаких потрясений.

До того как мой мир рухнул, я был рекламным боссом в Сиэтле. Правда, такой титул звучит несколько претенциозно для человека, украшавшего свой офис фигурками героя комиксов Аквамена и плакатами с Эйнштейном. Просто я был рекламным парнем. Спросите, что привело меня в этот бизнес? Сам толком не знаю. Всегда хотелось заниматься рекламой. Возможно, причиной того было мое желание походить на Дорина из сериала «Околдованный» (подростком я просто обожал актрису Элизабет Монтгомери). В 1998 году я окончил колледж по специальности «графический дизайн» и получил работу раньше, чем успели высохнуть чернила на моем дипломе.

Я с головой погрузился в мир рекламы и наслаждался жизнью молодой восходящей звезды. Я стал рекламным вундеркиндом. В первый же год работы получил две премии, а во второй — четыре. Потратив три года на обогащение своих боссов, я пошел испытанным путем рекламных агентств, юридических фирм и организованной религии — откололся и создал собственную компанию. Мне было всего двадцать восемь лет, а на двери моего офиса уже красовались пластиковые буквы с названием моей собственной компании: «Мэджик.[2] Реклама и графический дизайн».

Всего за девять недель штат новой компании вырос с двух до дюжины сотрудников. Я зарабатывал денег больше, чем спекулянт, торгующий билетами на концерты Барбары Стрейзанд. Один из моих клиентов назвал меня «парнем с плаката — живым воплощением американской мечты». Через два года я обладал всеми атрибутами материального благополучия: спортивным двухместным автомобилем «Лексус», возможностью проводить отпуск в Европе и прекрасным домом стоимостью в 1,9 миллиона долларов в Брайдл-Трейлс — эксклюзивном лесном пригороде к северу от Бельвью с парком для прогулок верхом и дорожками для бегунов и велосипедистов.

В дополнение к этой картине успеха я был женат на женщине своей мечты — красавице-брюнетке по имени Маккейл. Когда потенциальные клиенты спрашивали, сумею ли я продать их товары, я показывал им ее фото и говорил:

— Я сумел убедить ее выйти за меня замуж.

Люди изумленно кивали и становились моими клиентами.

Маккейл была любовью моей жизни и в буквальном смысле слова соседкой. Мы встретились, когда мне исполнилось девять лет. Это произошло через четыре месяца после смерти матери. Мы с отцом переехали из Колорадо в Калифорнию, поселившись в городе Аркадия.

Мы познакомились в конце лета. Маккейл сидела на лужайке перед своим домом. На столике стоял графин с прохладительным напитком и упаковка пластиковых стаканчиков. Она была в короткой юбчонке и розовых ковбойских ботинках. Я спросил, не нужна ли помощь. Маккейл смерила меня взглядом и коротко ответила:

— Нет.

Тогда я сбегал к себе в комнату и на большом листе бумаги соорудил плакат:

(Это тройное «х» я посчитал очень удачным трюком). Я вернулся во двор и явил Маккейл свое творение. Плакат ей настолько понравился, что она разрешила мне сесть рядом. Думаю, желание завоевать расположение этой девчонки и привело меня в мир рекламы. Мы с ней сидели, болтали и пили черешневый напиток из пластиковых стаканчиков. Кроме нас двоих, желающих утолить жажду не было. Маккейл сосчитала количество выпитых мною порций и заставила заплатить за них.

Она была настоящей красавицей: правильные черты лица, длинные волосы кофейно-коричневого цвета, глаза цвета шоколадного сиропа и веснушки. Идеальная модель для рекламы чего угодно. Весь остаток того лета мы провели вместе и каждое последующее лето — тоже.

Как и у меня, у Маккейл не было ни братьев, ни сестер. Ей тоже пришлось хлебнуть горя в жизни. Родители развелись за два месяца до нашего переезда в Аркадию. Как она мне рассказывала, это не был обычный развод с криками, слезами и битьем посуды. Мать просто ушла из дома, оставив дочь с отцом. Маккейл не могла понять: чем она так обидела мать, если та решилась уйти? Иногда эти мысли настолько поглощали ее, что она напоминала зависший компьютер, когда смотришь на застывший значок песочных часов и ждешь, когда он оживет. Жуткая недоработка, что у людей нет кнопки «Перезагрузка»!

В жизненной мозаике каждого из нас недоставало именно тех кусочков, которые имелись у другого. Вместе они сложились в более или менее целостную картину. Мы делились самыми сокровенными тайнами, сомнениями, страхами, а иногда и сердцами. В десять лет я начал звать ее Микки, и ей это понравилось. В тот год на заднем дворе ее дома мы соорудили дом на дереве. Там мы проводили весь день, а порой и ночевали. Играли в разные настольные игры вроде «Мышеловки» и «Прости!». В день, когда Маккейл исполнилось одиннадцать лет, я нашел ее безутешно рыдающей.

— Ну как она могла меня бросить? — сквозь всхлипывания спрашивала Маккейл. — Как мать может сделать такое своей дочери? — И она сердито вытерла глаза рукавом.

Мне было нечего ей ответить. Мысленно я задавал себе тот же вопрос.

— Тебе повезло, что твоя мать умерла, — вдруг сказала Маккейл.

Мне не понравились ее слова.

— Что значит «повезло»?

Она снова заплакала и в перерывах между всхлипываниями произнесла:

— Если бы она осталась жива, то не бросила бы тебя. А моя мать живая и здоровая, но предпочла меня бросить. Вот живет сейчас где-то, и ей наплевать. Лучше бы она умерла.

Я сел рядом с Маккейл и обнял ее за плечи.

— Зато я никогда тебя не брошу, — сказал я.

— Знаю, — прошептала она и положила мне голову на плечо.

Маккейл стала моей проводницей в женский мир. Однажды ей захотелось понять, почему все так сходят с ума по поцелуям. Мы с ней целовались, наверное, минут пять. Мне понравилось, даже очень. Маккейл, скорее всего, нет, потому что больше она об этом не просила, и мы не целовались.

В наших отношениях всегда было так: если Маккейл что-нибудь не нравилось, то мы этого не делали. Я не понимал, почему правила неизменно устанавливала она, однако всегда им подчинялся. В конце концов решил, что так и должно быть.