– Все, кроме истории про демона, который пытался…

– Мы не будем об этом говорить.

– Но мы не можем просто делать вид…

– Мы не будем об этом говорить, – повторила мама.

Она ненавидела вспоминать о демоне и почти никогда не признавала его существование вслух. Мне отчаянно хотелось поговорить с кем-нибудь, но единственный человек, с которым я мог поделиться, отказывался даже думать об этом.

– Все остальное я уже рассказывал двадцать семь раз, – проворчал я, переключаясь на другой канал. – Форман либо слишком подозрителен, либо глуп.

Другой канал был так же скучен, как предыдущий.

Мама задумалась на секунду.

– Ты думаешь о нем плохо?

– Ой, мама, брось.

– Это важно.

– Я сам справлюсь, ма, – сказал я, кладя пульт. – Я научился справляться с этим много лет назад. Не надо каждую минуту напоминать мне о всякой ерунде.

– Ты сейчас думаешь плохо обо мне?

– Да, начинаю.

– И?

Я закатил глаза:

– Ты сегодня прекрасно выглядишь.

– Ты даже не посмотрел на меня с того момента, как включил телевизор.

– Я и не обязан говорить искренние слова, главное – приятные.

– Искренность не помешает…

– Знаешь, что не помешает? – спросил я, относя пустую тарелку на кухню. – Не помешает, если ты перестанешь каждую минуту ко мне приставать. Половина плохих мыслей приходит мне в голову оттого, что ты бесконечно зудишь над ухом.

– Лучше это буду делать я, чем кто-то другой, – невозмутимо парировала она из коридора. – Я знаю, ты слишком любишь меня и не сделаешь ничего дурного.

– Ма, я социопат, я никого не люблю. По определению.

– Это что, скрытая угроза?

– Ма, бога ради… нет, это не угроза. Я ухожу.

– И?

Я вышел в коридор, раздраженно посмотрев на нее:

– Сегодня я буду думать обо всех хорошо и улыбаться.

Я схватил рюкзак, открыл дверь, повернулся и в последний раз взглянул на маму.

– Ты и вправду отлично выглядишь, – сказал я.

– Это с какой стати?

– Ты не хочешь знать.

Я оставил маму и спустился к черному ходу, где наша квартира на втором этаже соединяется с моргом на первом. Там на небольшой площадке между дверями и лестницей я ненадолго задержался, чтобы глубоко вдохнуть. Каждое утро я говорил себе, что мама старается сделать как лучше, что она понимает мои проблемы и единственным известным ей способом хочет помочь мне справиться с ними.

Прежде я думал, что, поделившись с ней правилами, помогу себе соблюдать их (буду выполнять более скрупулезно), но она стала контролировать каждый мой шаг, и я не видел выхода из этой ситуации. От такой заботы я с ума сходил.

В буквальном смысле.

Правила, которым я следовал, призваны были защищать людей – не позволять мне поступать плохо и попадать в ситуации, когда от меня могут пострадать люди. А пострадать они вполне могли.

В семь лет я открыл самую большую страсть моей жизни – серийные убийцы. Мне, конечно, не нравилось то, что они делали, – я понимал, что так нельзя, но меня очаровывали их поступки, очаровывало, как и почему они решались на это. Больше всего меня интересовали не различия между ними, а сходство – друг с другом и со мной. Читая и узнавая все больше и больше, я начал отмечать про себя тревожные симптомы: хроническое недержание. Пиромания. Жестокость к животным. Высокий коэффициент интеллекта при низких отметках; одинокое детство почти без друзей; напряженные отношения с родителями и неблагополучная семья. Были десятки симптомов, указывающих на задатки серийного убийцы, – и все они имелись у меня. Если вдруг обнаруживаешь, что можешь идентифицировать себя только с серийным убийцей, – это становится немалым потрясением.

Но эти симптомы нельзя рассматривать как окончательный приговор: они наблюдаются у большинства серийных убийц в детстве, но масса детей с такими симптомами так и не вырастает в серийных убийц. Это поэтапный процесс перехода от одного плохого решения к другому, когда каждый раз позволяешь себе чуть больше, делаешь шажок чуть дальше и в конечном счете оказываешься в подвале, битком набитом трупами, где устроил святилище с алтарем из черепов. Когда ушел отец, у меня наступил период бешенства – я был готов убивать всех и каждого, а потому решил, что пора взять себя в руки. Я выработал правила, которые позволяли мне по возможности оставаться нормальным, счастливым и смирным.

Многие из этих правил говорили сами за себя: «Не мучай животных», «Не мучай людей», «Не угрожай людям или животным», «Ничего не ударяй и не пинай». С возрастом я понимал себя все лучше, а потому стал уточнять правила и, если необходимо, дополнять их конкретными указаниями: «Если захочу причинить кому-то боль, я должен сказать ему что-нибудь приятное». «Если я зацикливаюсь на каком-то человеке, то должен целую неделю вообще его не замечать». Такие правила помогают избавляться от опасных мыслей и избегать опасных ситуаций.

Когда я повзрослел, мой мир изменился, а с ним изменились и правила: у девочек в школе появились бедра и грудь, и внезапно мои кошмары вместо визжащих от боли стариков наполнились молодыми женщинами. Тогда я ввел новое правило: «Не смотреть на женскую грудь». Но в целом я считаю, что проще вообще не смотреть на девчонок.

И тут мы переходим к Брук.

Брук Уотсон – самая красивая девочка в школе, моя ровесница, жила в двух домах от меня, и даже в толпе я различал ее запах. У нее были длинные светлые волосы, зубные скобки и такая великолепная улыбка, что я не мог понять, зачем вообще улыбаются другие девчонки. Я знал расписание ее уроков, ее день рождения, пароль к электронной почте, номер социального страхования, хотя все это меня совершенно не касалось. По идее, когда возникала мысль разузнать что-либо подобное, меня должно было останавливать правило, запрещающее шпионить за людьми, но… Брук – особый случай.

Мои правила создавались, чтобы не выпускать мистера Монстра, но дело в том, что у них имелся сильный побочный эффект: я и сам оставался в стороне от жизни. У человека, заставляющего себя не замечать интересных ему людей, обычно не водятся друзья. Прежде меня это не особо огорчало, и я с удовольствием игнорировал мир со всеми его искушениями. Но у мамы на сей счет были другие соображения, и теперь, принимая активное участие в лечении моей социопатии, она загоняла меня в такие ситуации, из которых я не видел выхода. Она утверждала, что единственный способ приобретения социальных навыков – это общение. И еще она знала, что мне нравится Брук, а потому сталкивала нас при каждом удобном случае. Когда мне дали временное водительское удостоверение, мама придумала такую уловку: она взяла в кредит машину, а родителям Брук сказала, что я могу каждое утро возить девочку в школу. Им это понравилось: во-первых, ближайшая остановка автобуса находилась в восьми кварталах; во-вторых, они не знали, что мне снится по ночам, как я бальзамирую их дочь.

Выйдя из дому, я вытащил ключи и направился к машине. Мама выбрала для меня самую дешевую машину, какую удалось найти, – «шеви-импалу» 1971 года, нежно-голубую, без кондиционера и FM-диапазона в приемнике. Сконструировали эту машину наподобие танка, а управлялась она, как круизный лайнер. По моим прикидкам, если продать ее на металлолом, она окупила бы три «хонды-цивик», но я не жаловался. Главное, у меня была машина.

Брук вышла из дому, когда я еще и передачу включить не успел. Мне всегда хотелось подобрать ее у крыльца – так казалось более вежливым, но она каждое утро, услышав, что я завожу машину, успевала пройти полпути.

– Доброе утро, Джон, – сказала она, садясь на пассажирское место.

Я не посмотрел на нее:

– Доброе утро, Брук. Ты готова?

– Более чем.

Я тронулся с места и набрал скорость, внимательно следя за дорогой. На Брук я посмотрел, только проехав квартал, – остановился на углу и, проверяя, можно ли двигаться дальше, искоса кинул взгляд на девочку. На ней была красная рубашка, а волосы собраны в конский хвост. Я запретил себе обращать внимание на ее одежду, но по мелькнувшим голым ногам понял, что на ней шорты. Погода стояла довольно теплая для этого времени года, так что к ленчу будет нормально, но сейчас, рано утром, воздух еще не успел прогреться, и я, прежде чем выехать на следующую улицу, включил обогреватель.