Наконец прибыли машины «скорой помощи», и люди в белых халатах, брезгливо морщась, осторожно направились к груде развалин, раздраженно освобождаясь от колючей проволоки, цеплявшейся за одежду. Джил Перси перебежала улицу и заглядывала через плечи врачей и полицейских, окруживших место происшествия. Конверс пытался в свете фонарей разглядеть выражение ее лица.

По тому, с каким видом она возвращалась к ним, Конверс и Иэн поняли, что она там увидела. Она шла медленно, неуверенно, с растерянностью на лице. Тому, кто достаточно долго живет в этой стране, часто приходится видеть людей с такой походкой.

– Кошмар! – сказала она. Показала дрожащей рукой назад. – Дети и… вообще.

Иэн выронил бутылку пива, которую прихватил с собой, когда они покидали «Темпура-хаус». Вьетнамец, стоявший поблизости, быстро обернулся на звук и с непроницаемым лицом посмотрел на Иэна.

– Надо подложить пластиковую бомбу в Лондонскую школу экономики, – проговорил тот. – Или в Гринич-Виллидж. Все те ублюдки, которые без ума от Фронта… пусть они увидят, как у их детей кишки вываливаются наружу.

– Это мог сделать кто угодно, – отозвался Конверс. – Тот же отчаявшийся налогоплательщик. Любой способен смастерить пластиковую бомбу.

– Хочешь сказать, это работа Национального фронта освобождения? – спросила мужа Джил. – Но ты ведь знаешь, что, возможно, Фронт ни при чем.

– Ну разумеется, – огрызнулся Иэн. – Возможно, ни при чем. Это кто угодно мог сделать.

Он принялся ругаться по-вьетнамски. Народ отошел от него подальше.

Конверс перешел улицу и смотрел, как санитары тащат пластиковые мешки для трупов. Мертвые и те, кто казался мертвым, были сложены на обнажившейся после взрыва земле; кровь впитывалась в черную почву. Кругом валялись палочки, горшечные черепки и черпаки, и, присмотревшись, Конверс увидел, что по крайней мере кое-что из того, что казалось фрагментами человеческих тел, было курятиной или рыбой. Некоторые из тел были сплошь покрыты вареной лапшой.

Когда он вернулся к Джил и Иэну, появились четверо в резиновых рукавицах и с большими алюминиевыми канистрами. Они перевернули канистры и стали посыпать развалины каким-то белым порошком.

– Что это такое? – спросил Конверс Иэна.

– Хлорная известь.

Джил Перси стояла ссутулившись, обхватив плечи руками.

– Если попадешь под машину, – сказала она, – вокруг тебя натянут колючую проволоку. А если сразу потом не поднимешься – засыплют хлоркой.

Они прошли несколько шагов и остановились у выбитых стекол представительства «Тойоты». В отсветах фонарей видно было внутренность офиса компании, календари и схемы на стенах, вентиляторы на каждом рабочем столе. Пол усеян разлетевшимися бумагами; окно было обращено на здание министерства и приняло на себя прямой удар взрывной волны. Одна из стен офиса была в пятнах крови, словно кто обрызгал кистью, обмакнутой в краску. Конверс секунду стоял, глядя на нее.

– Что? – спросила Джил Перси.

– Ничего. Я пытался придумать какую-нибудь мораль. Мораль не придумывалась. Это напомнило ему о ящерицах, раздавленных на стене его гостиничного номера.

В своем офисе рядом с крохотным вестибюлем отеля «Колиньи» месье Коллетти смотрел «Золотое дно»[22] по армейскому телеканалу. С обеда месье Коллетти выкурил восемь трубок опиума; последние сорок лет это была его обычная дневная доза. Когда вошел Конверс, он, оторвавшись от экрана, с радушной улыбкой повернулся к нему. Месье Коллетти всегда был сама любезность. Некоторое время они вместе смотрели сериал.

На экране двое ковбоев обменивались винтовочными выстрелами метров с тридцати. Местность, где происходила перестрелка, представляла собой нагромождение огромных валунов, и, насколько можно было судить, каждый из стрелков норовил как можно ближе подобраться к противнику. Один из ковбоев – красавчик, другой уродлив. Музычка, разумеется. Наконец у отрицательного героя кончились патроны, и положительный выскочил рядом с ним из-за камня, пока тот перезаряжал ружье. Отрицательный отбросил ружье и схватился за кобуру, но красавчик снес его выстрелом в упор.

Месье Коллетти, который не говорил по-английски, довольно свел ладони:

– Оп-ля!

– То же самое происходит и в Сайгоне, – рискнул высказаться Конверс на французском; месье Коллетти как будто всегда понимал его произношение.

Месье Коллетти пожал плечами.

– И здесь, конечно, и везде одно и то же. – Месье где только не побывал. – Везде… Чикаго.

Он произнес: «Шика-го».

– Сегодня вечером взорвали бомбу, – сказал Конверс. – У налогового министерства. Там все в развалинах.

Месье Коллетти сделал большие глаза, притворившись удивленным. Нелегко было поразить его новостью о происходящем в Сайгоне.

– Ужасно, – с легким возмущением сказал месье Коллетти. – Есть погибшие?

– Определенно есть. Из тех, кто находился на улице.

– Ах, – воскликнул хозяин, – какая жестокость! Ублюдки.

– Вы считаете, что это дело рук Фронта?

– В нынешние времена, – ответил Коллетти, – это может быть кто угодно.

Когда «Золотое дно» закончилось, они распрощались, обменявшись рукопожатиями, и Конверс отправился к себе наверх. В номере он первым делом включил потолочный вентилятор и кондиционер. Кондиционер работал плохо, но его интенсивный и успокоительный – для американского уха – гул заглушал звуки улицы. А звуки улицы не были успокоительными ни для чьего уха.

Он зажег лампу на письменном столе, чтобы создать хоть какое-то подобие уюта. Достал из запертого чемодана бутылку купленного в армейской лавке «Джонни Уокера» («черная этикетка») и сделал пару больших глотков.

«Такие дела», – сказал он себе. Так говорили все: джи-ай, репортеры, даже солдаты АРВ и девушки в барах. Хорошо бы не случилось этого взрыва. Хорошо бы обкуриться с Джил и Иэном, а потом завалиться спать. Из-за этого взрыва он ничего не чувствовал, ничего не соображал, и, хотя есть ситуации, когда ничего не соображать не так уж плохо, все же сейчас был не тот случай.

Напиться – не поможет. И травка тоже. Лучше бы остался сидеть внизу и смотрел вестерны с месье Коллетти.

Он снова глотнул из бутылки, закурил «Парклейн» – пусть будет еще хуже – и принялся мерить шагами комнату. В соседнем номере голландец – любитель цветов поставил на магнитофоне «Шоссе 61»[23]. После нескольких затяжек Конверс решил, что испытывает теперь лишь смутную неудовлетворенность.

Ничего серьезного. Такое случается. Побочный результат несильной лихорадки.

Вскоре он прекратил расхаживать, отправился в ванную и уселся над дырой в полу, заменявшей унитаз. По бокам дыры располагались невысокие упоры для ног; это был признак Приобщения к Цивилизации. В отличие от некоторых постояльцев-американцев, Конверс не имел ничего против подобных удобств. Часто, особенно когда он был под кайфом, такой способ отправления естественных надобностей рождал в нем чувство общности с молчаливыми суровыми парнями из бывших французских Заморских Территорий – пилотами Сент-Экзюпери, генералом Саланом[24], Мальро[25]. Иногда, выходя из туалета, он насвистывал «Non, J’un regret rien»[26].

Съежившись от режущей боли в кишечнике, Конверс достал из брючного кармана письмо от жены и стал перечитывать его.

«Коза ностра – почему бы, черт возьми, нет? Сейчас я готова рискнуть, и меня не мучит совесть. Так уж устроено, что заинтересованным лицам все равно не светит ничего хорошего, и мы просто займем место, которое иначе при первой же возможности займет кто-то другой. Пожалуй, это самый трудоемкий на свете способ заработать, и я считаю, что потому у нас есть на это моральное право».