Подняв глаза от письма, Конверс увидел уличного фотографа в гавайской рубашке, приближавшегося к скамье. Он поднял руку, показывая, что не нуждается в его услугах, и фотограф повернул к «Пассажу Эдем». Ковбои с улицы Ту До повыползали из укрытий, где проводили сиесту, и уселись на свои тут же взревевшие «хонды». Ветерок так до сих пор и не поднялся.

Конверс вернулся к письму.

«Самая жесть за все эти дни в Нью-Йорке – это как мы сходили на демонстрацию в поддержку войны. Мы были втроем – я выглядела почти цивильно, а Дон с Кэти довольно улетно. Поглядывали на нас косо. Чтобы в такое поверить, надо самому это видеть. Миллионы флагов и кругленькие польские священники, марширующие гусиным шагом за мальчишками-горнистами, украинцы с саблями и в меховых шапках, Немецкие ветераны ликвидации варшавского гетто, Братство бывших охранников концлагерей, Сыновья Муссолини, Союз Уродов. Немыслимо! Вот кто настоящие фрики, мелькнуло у меня, а вовсе не мы. Считаешь их цивилами, но видишь такое и понимаешь, что это какие-то упыри. Одна такая жирная ряха заговорила со мной. „Крысы выползают из своих нор“, – говорит. А я ему: „Слушай, мудила, у меня муж во Вьетнаме“».

Конверс снова оторвался от письма и поймал себя на том, что рассеянно смотрит на даму рядом.

Она улыбнулась:

– Письмо из дому?

– Да, – ответил Конверс.

«Когда я была там, в Кротоне, Джей спросил меня, что же это такое творится? Кругом. Говорит, мол, ничего не понимает, что происходит. Может быть, сказал он, стоит начать принимать наркотики. Этак с сарказмом сказал. Я ответила, что он чертовски прав, стоит. На что он мне: от наркотиков, мол, люди деградируют, становятся фашистами, упомянул о Мэнсоне и сказал, что скорее умрет, чем позволит себе свихнуться. А еще он сказал, наркотик ему не нужен, на что я чуть не заржала, – уж кому наркотики точно не помешали бы, так это ему. Я сказала, что если б он употреблял что-нибудь, то никогда не стал бы сталинистом. Он пробуждает во мне садистку. Что совершенно непонятно, ведь он такой славный. Наш спор напомнил мне один случай из детства, когда я была еще девчонкой и мы с Доди, гуляя с Джеем, прошли мимо парочки, черного и белой. Джей, естественно, принялся распространяться: мол, как это замечательно и прогрессивно, хотел просветить нас, детей. „Разве это не прекрасно?“ – говорит он. На что Доди, которому тогда было, наверно, не больше десяти, отвечает: „А я думаю, это отвратительно“. Доди всегда знал, на какие кнопочки с ним нажимать».

Конверс сложил письмо и взглянул на часы. Женщина отложила своего Кронина.

– Дома все хорошо?

– О да, – ответил Конверс, – все прекрасно. К родне съездили в гости, обычные дела.

– Спокойней для вас, молодых, заниматься своим делом, когда знаешь, что дома все в порядке.

– Совершенно с вами согласен.

– Вы работаете не на АМР[3]?

– Нет. – Он помолчал, подыскивая слово. – Я бао ши.

Бао ши – так вьетнамцы называют журналистов. А Конверс был вроде как журналистом.

– Ах вот как, – сказала дама. – И давно вы здесь?

– Восемнадцать месяцев. А вы? Как давно вы здесь?

– Четырнадцать лет.

Конверс не мог скрыть ужаса.

Серая кожа под глазами женщины была усыпана выцветшими веснушками. Казалось, женщина посмеивается над ним.

– Вам не нравится эта страна?

– Нет, – признался Конверс. – Не нравится.

– Там, где я живу, – сказала она, – гораздо прохладней. У нас растут сосны. Говорят, что там климат как в Северной Калифорнии, но я никогда не бывала в Калифорнии.

– Наверно, вы живете под Комтумом.

– Южнее. В провинции Нгоклинь.

Конверсу не доводилось бывать в провинции Нгоклинь, и он знал, что мало кому удавалось туда попасть. Он пролетал над ней, и с воздуха те места выглядели совершенно жутко – сплошной лабиринт темно-зеленых горных хребтов. Никто туда не летал, даже бомбить, с тех пор как «зеленые береты» оставили эту территорию.

– Мы называем ее Страной Бога, – сказала женщина. – В шутку.

– Понятно, – сказал Конверс. Он пытался представить: тело ее такое же тускло-серое, как лицо, и тоже в бледных веснушках или нет? – И что вы делаете там, в горах?

– Племена, что живут вокруг нас, говорят на пяти разных наречиях. Мы эти наречия изучаем.

Конверс заглянул в ее кроткие глаза.

Ну конечно.

– Вы миссионерка?

– Мы себя так не называем. Но другие – пожалуй.

Он понимающе кивнул. Они не любят этого слова. Оно напоминает об империализме и съеденных миссионерах.

– Должно быть, вы… – Конверс попытался поставить себя на ее место, – получаете большое удовлетворение от вашей работы.

– Мы никогда не бываем удовлетворены, – весело ответила она. – Нам всегда хочется сделать больше. Думаю, мы делаем благое дело, хотя, конечно, и нам посланы свои испытания.

– Одного без другого не бывает, верно?

– Верно, – ответила женщина. – Не бывает.

– Север Калифорнии я знаю, – сказал Конверс, – а что собой представляет Нгоклинь – нет.

– Некоторым там не нравится. А мы всегда любили те места. Я только день как оттуда, а уже скучаю.

– Собираетесь в Штаты?

– Да. Всего на три недели. Это будет первая моя поездка за все эти годы. – Она улыбнулась мягко, но и решительно. – Муж ездил в прошлом году, как раз перед тем, как его увели. Он говорил, что там все так изменилось, все стало так странно. Мужчины, говорил он, носят широкие яркие галстуки.

– Да, многие носят, – подтвердил Конверс и подумал: что бы это значило – «увели»? – Особенно в больших городах.

Похоже, внутри этой женщины был очень прочный стержень. Она в буквальном смысле старалась держать выше голову. Взгляд мягкий, но что в глубине? Какой пожар бушует?

– Что значит «увели»? – спросил он.

– То, что он умер. – Твердый голос, ясные глаза. – Обычно нас не трогали. А тут пришли однажды ночью к нам в деревню и забрали Билла и замечательного юношу, Джима Хэтли, просто связали им руки, увели и убили.

– О боже, извините меня!

Конверс вспомнил рассказ о случившемся в провинции Нгоклинь. Ворвались ночью в хижину, забрали миссионера и бросили его связанным в пещере в горах. К его голове прикрепили клетку с крысой. В конце концов голодная крыса прогрызла миссионеру череп и сожрала мозги.

– Он прожил счастливую жизнь. Как бы ни велика была потеря, нужно покорно принимать волю Господа.

– Господь в буре, – сказал Конверс.

Она секунду непонимающе смотрела на него. Потом глаза ее вспыхнули.

– Боже мой, да! – воскликнула она. – Господь в буре. Иов, глава тридцать седьмая[4]. Вы хорошо знаете Библию.

– Не очень.

– Час пробил. – Куда только подевались ее мягкий голос, расслабленные жесты; однако, несмотря на все воодушевление, в серо-бледном лице не прибавилось ни кровинки. – Истекают последние дни. Если вы так хорошо знаете Библию, то понимаете, что все знамения Откровения исполнились. Расцвет коммунизма, восстановление Израиля…

– Иногда мне тоже так кажется. – Ему очень хотелось понравиться ей.

– Теперь или никогда, – сказала она. – Вот почему мне не хочется терять эти три недели, даже на родителей Билла. Господь обещал нам избавление от дьявола, если мы будем веровать в Его евангелие. Он хочет, чтобы все мы услышали Его слово.

Конверс сам не заметил, как подсел к ней поближе. Вопреки здравому смыслу, его тянуло к ней, к этой женщине, верящей в Апокалипсис. Он готов был пригласить ее… пригласить на что? На джин с тоником? На анашу? Наверно, это от лихорадки, подумал он, трогая свой лоб.

– Прекрасно было бы избавиться от дьявола.

Конверсу показалось, что она клонится к нему.

– Да, – сказала она с улыбкой, – и это обязательно свершится. Господь обещал нам это.

Конверс опять достал платок и вытер пот.

– Какую религию исповедуют там, в Нгоклине? Я имею в виду – в тех племенах?