Настоящий либерал, ага. В конце концов он не выдержит, уступит. В один прекрасный день, наверно, почувствует, что просто обязан выпить ее.

Термос был настоящий вьетнамский, и Конверс задумал прихватить его с собой, когда съедет отсюда. На боку термоса красовалась яркая картинка, изображавшая летучую мышь с распростертыми крыльями; поперек ее груди шла надпись – логотип фирмы – «Удача».

Прихватив термос, он прошел в ванную комнату. Закрыл дверь, пустил холодный душ и опрокинул термос над сливом.

Какого хрена, подумал он, почему именно я должен ее пить?

Вокруг полно других американцев.

Конверс был профессиональным писателем. Десять лет назад он написал пьесу о морской пехоте, которая была поставлена и восторженно принята публикой. Но с тех пор все его достижения на литературном поприще были единственно следствием женитьбы на дочери своего редактора и издателя.

Элмер Бендер, тесть Конверса, занимался тем, что имитировал другие журналы. Каждому своему изданию Бендер давал такое название, чтобы озабоченные и жаждущие покупатели принимали его за более популярный журнал, под который Бендер и подделывался. Если был, например, журнал «Коллиерс», Элмер выпускал свой и называл его «Шмоллиерс».

«Мой лучше», – говаривал Элмер. Он был ветераном «Нью мэссиз» и бригады имени Авраама Линкольна[11].

Семь лет, что Конверс был женат на Мардж, он работал на Элмера, чуть ли не в одиночку делая «Найтбит» – по характеристике его адвокатов, «еженедельный таблоид с откровенным упором на секс». Под его началом было двое: Дуглас Долтен, пожилой строчкогон-алкоголик с прекрасными манерами, и китайский коммунист по имени Майк Ву, который однажды попытался в гороскопе на неделю растолковать теорию прибавочной стоимости. «Стрельцам: не бойтесь просить повышения жалованья. Ваш босс всегда платит вам меньше, чем в действительности стоит ваш труд!»

Пять дней в неделю Конверс наводнял нацию лесбиянками на мотоциклах и судьями-садистами.

На исходе седьмого года он от имени некой Кармен Гитарес написал воспоминания о покойном Порфирио Рубиро́се[12]: «Рубироса оплошал в моей постели». Конверс притворился Эротичной Латиноамериканской Танцовщицей, разочарованной кульминацией любовного свидания с Известным Всему Миру Плейбоем и Бонвиваном. Вся эта история закончилась Шизофреническим Эпизодом.

Несколько дней Конверсу казалось, что банда Скучающих Беспутных Светских Львов, того гляди, нападет на его дом в Беркли и во имя своего дорогого Руби Учинит Извращенную Месть.

Его сложные отношения с действительностью осложнились еще больше.

После одной особенно мучительной бессонной ночи он пошел к Элмеру и взял с него слово, что тот устроит ему аккредитацию свободным корреспондентом при информационном отделе в Сайгоне.

Бендер неохотно согласился. Ему казалось, что если Мардж и Конверс выдержат период разлуки, их любовь обретет второе дыхание. Мать Мардж была вегетарианкой из ирландских левых, и вместе с любовником она покончила с собой в пору маккартистских гонений. Элмер часто замечал, что Мардж становится очень похожей на нее.

Конверс рассчитывал, что поездка во Вьетнам, в действующую армию обогатит его новым опытом, который он сможет использовать в новой книге или пьесе. Этот довод показался особенно убедительным Элмеру, который сам до некоторой степени был писателем, – один из его ранних рассказов получил высокую оценку Уиттекера Чемберса[13], который прислал ему восторженное письмо. Мардж, обожавшая все фатальное, молча согласилась.

Он вылетел из Окленда наутро после второго дня рождения их дочери. В Сайгоне было много возможностей; Конверс замещал уезжавших корреспондентов и находил заказы для себя. И конечно, его отношения с действительностью со временем стали менее сложными. В одно солнечное утро возле местечка, называвшегося Крек, на его удивленных глазах мир превратился в единый всеобъемлющий процесс убийства. Он, так сказать, осознал себя. Его «я» оказалось слабым, ничем не защищенным, трепещущим, заключенным в ста шестидесяти фунтах розовой, обливающейся потом плоти. Оно было вполне реальным. Оно хотело зарыться в землю. Оно рыдало.

После урока, преподанного действительностью, Конверс познакомился с Чармиан и наркобратией и стал одним из Вечно Укуренных. Чармиан была сама непосредственность. В ясном уме и полна планов. Ее способ ухода от жизни был настолько заманчив, что он не устоял.

Когда после нескольких намеков она прямо изложила ему свой план, он понял, что его безысходной пустоте не устоять перед ее чарами, и не смог отказаться. У нее были нужные контакты в Штатах, несколько тысяч долларов, чтобы вложить в дело, и доступ к полковнику Тхо, чья фабрика по производству героина занимала четвертое по размерам здание в Сайгоне. На банковском счету Конверса в Беркли лежало пятнадцать тысяч – остаток гонорара за так и не поставленный киносценарий по его пьесе. Десять вложенных тысяч дали бы ему право на три четверти от выручки за три килограмма полковничьего товара, и его доля от продажи героина в Штатах должна была составить сорок тысяч. Риска, что кто-то подведет, не было – все же друзья. Мардж, как он и предвидел, согласилась. Все срасталось.

Что до него, то его мотивы менялись чуть ли не ежечасно. За большими деньгами он никогда особенно не гнался. Но он вот уже восемнадцать месяцев находился во Вьетнаме и отчетливо понимал, что ни книги, ни пьесы не напишет. Ему необходимо было что-то взамен.

Конверс спал в своем номере в «Колиньи» – под жужжащим вентилятором, после душа. Его разбудил телефонный звонок. Звонила Джил Перси, сказать, что они с мужем будут ждать его в «Бешеном коне» – баре с девочками на Ту До.

Джил превращалась в социального работника на международном уровне, поэтому интересовалась такими барами профессионально. И всячески старалась, чтобы ее приглашали в подобные заведения.

Конверс оделся, напялил непромокаемую куртку и вышел на улицу. Опять начинался дождь. Шагая в направлении Ту До, он обшарил карманы на предмет денег и нашел только двадцать пиастров.

На полпути между рынком и Ту До в дверном проеме одного из домов неизменно сидел безногий. Проходя мимо, Конверс всякий раз бросал двадцать пиастров в его перевернутый пробковый шлем. Это продолжалось больше года, так что всякий раз, завидя приближающегося Конверса, человек начинал улыбаться. Они уже были как друзья. Часто Конверс с трудом подавлял в себе желание не бросать монетку, посмотреть, какая будет реакция, но у него не хватало на это мужества.

Бросив в шлем монетку и обменявшись улыбкой со своим другом, Конверс не спеша пошел к «Бешеному коню». Это был один из тех баров на Ту До, в которых, по слухам, постоянный клиент мог получить с пивом – кое-кто даже говорил, что в пиве, – бодрящую дозу героина. Как следствие, для военнослужащих он был в запретном списке, и в этот вечер Конверс оказался там единственным посетителем. Из-за стойки на него смотрели пятнадцать красивых девушек-вьетнамок, одинаково одетых и сильно накрашенных. Он сел на высокий табурет, улыбнулся им и заказал «Шлиц»[14]. Девушка напротив принялась тасовать карты.

Пиво в «Бешеном коне» стоило – если без героина – двести пятьдесят пиастров, играть в карты у Конверса не было настроения. Он посмотрел на покерную колоду, разложенную на хромированной стойке, словно это был маленький, привычно забавный зверек, и сделал вид, что с интересом разглядывает девушек. Несмотря на ледяной воздух, нагнетаемый кондиционером, и недавнюю ванну, его лицо блестело от пота. Все пятнадцать девушек за стойкой смотрели на него с одинаково вежливым бесконечным презрением.

Конверс выпил пиво, лоб сжимала боль. Он не чувствовал возмущения; он же гуманист, а это их страна. Они – солдатские вдовы, или беженки из деревень, или вьетконговские офицеры. И вот сидит перед ними американец с идиотской физиономией и карманами, полными зеленых купюр, и никак им его деньгами не поживиться, разве что перевернуть его вверх ногами и хорошенько потрясти. Небось им плакать хочется от досады, подумал он. Как тут не посочувствуешь.