– Ты же никогда не жаловался!

– Я и сейчас не жалуюсь, потому что благодарен за детство, которое мне дали: у нас всегда была еда, и мы были окружены любовью. Однако, если представится благоприятная возможность, я постараюсь изменить к лучшему нашу судьбу.

Асдрубаль широким жестом показал на горы песка и кирпичей, расположенные вокруг, и со значением поднял вверх свой маленький кусочек дешевой колбасы.

– Ты считаешь это благоприятной возможностью? – насмешливо спросил он. – Мы приехали больше месяца назад, и единственное, что мне удалось, так это избежать падения в шахту вот этого лифта. – Он покачал головой. – Помнится, вы взяли меня в море, когда мне еще не исполнилось и десяти, и я с первого дня старался работать наравне со взрослыми. Вы ни разу не слышали, чтобы я жаловался. Но это! Это не для мужчин. Это для рабов!

– Скоро мы отсюда уедем.

– Когда?

У Себастьяна не было ответа на этот вопрос, и он не знал, когда тот появится, потому что на деле выходило так, что каждый день они трудились все упорнее, а положение только ухудшалось.

– Не знаю, – сознался он, вставая и тем самым давая понять, что обед закончен, и прислонился к толстому бетонному столбу, чтобы обвести взглядом город, простиравшийся у его ног – от Катиа до Петаре и от Палос-Гранде до холмов Белло-Монте. – Не знаю, – повторил он. – Но уверяю тебя, что я приехал сюда не для того, чтобы быть чернорабочим. Там, внизу, столько людей и столько денег, что наверняка найдется место и для меня. – Он зажег сигарету, первую из трех, что они на пару выкуривали за день, и, не оборачиваясь, закончил: – Осталось только его найти.

Асдрубаль тоже поднялся, взял у него сигарету и показал ею вниз:

– Думаешь, там найдется место и для меня? И для мамы? И для Айзы?

Было очевидно, что из них двоих Асдрубаль был не самым умным, однако он хорошо знал брата и специально упомянул об Айзе, чтобы вернуть его к действительности. Какие бы возможности Каракас ни предоставил им, Пердомо Вглубьморя, всегда приходилось считаться с одним важным обстоятельством, которое никак нельзя было исключить. Речь шла об Айзе.

Себастьян несколько мгновений стоял с рассеянным видом, а затем пожал плечами, признавая, что он не в силах решить проблему.

– А что ты предлагаешь с ней сделать? – спросил он. – Отправить ее на необитаемый остров? Надеть паранджу вроде той, что носят мусульманки? Ведь когда-то ей придется начать жить самостоятельно.

– Здесь? – удивился Асдрубаль. – Здесь, в Каракасе? Да ее разорвут на куски.

– Не все здесь дикари.

– На Лансароте их было еще меньше, а видишь, что получилось. В деревне-то ее уважали, потому что знали, что с Вглубьморя шутки плохи, но как только появились чужаки – мне пришлось одного убить, не то в ту же ночь убили бы ее. Не обольщайся! Тебе известно лучше, чем кому бы то ни было, что в Каракасе Айзе не место.

– А где ей место? – потерял терпение его брат. – В монастыре? В банковском сейфе? – Он стукнул по стене кулаком. – Если бы она, по крайней мере, была легкомысленной! Не проституткой – просто нормальной девчонкой! Боже праведный! Это приводит меня в отчаяние, потому что, сама того не желая, она превратила нас в своих рабов, а мне даже не хочется перестать им быть. – Он смущенно прищелкнул языком. – И я желал бы, чтобы кто-нибудь объяснил мне почему.

– Она наделена Даром.

– Дар! – Себастьян вновь устало опустился на груду кирпичей и напоследок затянулся, прежде чем передать сигарету брату. – С самого рождения Айзы это слово преследует нас, словно речь идет о проклятии. – Он поднял глаза. – Этот Дар сломал жизнь тебе и мне.

– Отец тоже погиб из-за него, я это знаю, – согласился Асдрубаль. – Но я еще надеюсь, что когда-нибудь этот Дар опять станет тем, чем был в самом начале: Божьей милостью, с помощью которой Айза облегчала страдания хворых или указывала нам, где забрасывать снасти там…

– Жаль, в Каракасе нет рыбы, – съехидничал его брат.

– Зато есть хворые.

– Ты же знаешь, мама против того, чтобы Айза использовала Дар, – с горечью улыбнулся Себастьян. – Хотя люди здесь суеверные, и в четыре дня выстроилась бы очередь длиннее, чем в ярмарочный балаган. – Он покачал головой. – Нет! Нам надо постараться сделать так, чтобы она его утратила. – Он рассмеялся. – Если бы она вдобавок утратила зад и сиськи, наши неурядицы закончились бы.

Зазвенела сирена, призывая на работу, и Асдрубаль указал рукой на груду кирпичей, на которой сидел его брат.

– Ладно, хватит, – сказал он. – Сейчас наша проблема – перенести вот это все и не сверзиться вниз. Пошевеливайся, а то бригадир поглядывает в нашу сторону… и чуть что – позовет португальцев.

– Чертовы португальцы! – процедил Себастьян. – Некоторые работают за половину дневной платы, лишь бы им позволили ночевать на стройке. Так что деваться некуда!

Асдрубаль презрительно ткнул кирпичом в сторону города, простиравшегося у его ног:

– И ты все еще утверждаешь, что найдешь себе место там, внизу! Разве что на кладбище!

Лусио Ларрас успешно справился с приказом. С наступлением темноты он втолкнул упирающегося Мауро Монагаса в огромный серый «кадиллак» и провез его по самым темным и неузнаваемым улицам Ла-Кастельяны, Эль-Кантри и Альтамиры, прежде чем доставить в роскошнейший особняк своего хозяина. Тот принял Однорукого в элегантном кабинете, какой толстяку за всю его – уже долгую – жизнь не доводилось видеть ни во сне, ни наяву.

Дону Антонио Феррейре не пристало тратить время на общение с таким ничтожеством, как Мауро Монагас, поэтому он сразу же показал посетителю конверт, лежавший на столе.

– Здесь две тысячи боливаров… – сказал он. – Они твои. Взамен я хочу всего лишь образец почерка девушки, да чтобы ты держал рот на замке.

Толстяк Монагас, насмерть перепуганный с того самого момента, как Лусио Ларрас объявил, что ему придется пойти с ним, нравится ему это или нет, попытался унять неодолимую дрожь в своей единственной руке, сглотнул слюну и, собравшись с духом, спросил:

– Что ты собираешься делать?

– Забрать ее себе, естественно, – абсолютно невозмутимо ответил дон Антонио даз Нойтес. – Подобное создание не заслуживает того, чтобы томиться в четырех стенах. А ну как однажды местная шпана возьмет да и поднимется наверх, чтобы ее оприходовать? Я же могу дать ей все, что она пожелает.

– Это будет нелегко. Ее братья…

– Ее братья – всего-навсего голодранцы, – уверенно перебил его бразилец. – Когда они обнаружат письмо и прочтут, что она уходит, потому что не хочет жить взаперти, они ничего не смогут предпринять. А попытаются – я позабочусь о том, чтобы их выдворили из страны. – Теперь он заговорил другим тоном, очень решительным. – Среди моих клиентов есть очень и очень влиятельные люди, – сообщил он и, поскольку собеседник молчал, почтительно внимая, продолжил: – Придется им смириться, а потом я вышлю им кое-какие деньги, чтобы не поднимали шума. – Он покачал головой, словно его самого огорчало подобное поведение. – Я знаю этот тип людей: они все реагируют одинаково.

– Эти – нет, – осмелился возразить ему Мауро Монагас, вновь преисполнившись отваги. – Они никогда не поверят, что она ушла, сколько бы писем им ни оставила.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что Айза особенная. – Он помолчал. – Особенная не только внешне, она необычна во всем, и ее семья это знает. Если вы ее похитите, они весь мир перевернут.

В ответ на это дон Антонио даз Нойтес, заправила всего венесуэльского преступного мира в сороковые годы, лишь зажег длинную гаванскую сигару и выпустил густое облако дыма.

– Позволь мне самому об этом позаботиться, – заметил он. – Нашел чем испугать. Твое дело – раздобыть образец почерка и держать рот на замке. – Он одарил его светской улыбкой и решил выказать щедрость. – Если дело выгорит и эта девушка даст мне возможность заработать столько, сколько я думаю, получишь еще две тысячи боло. Идет?

Говоря это, он протянул руку, открыл конверт и рассыпал веером двадцать банкнот по сто боливаров. Это зрелище, по-видимому, сломило последнее сопротивление Однорукого Монагаса, который протянул свою единственную руку, схватил деньги и сунул их в карман безразмерных линялых штанов.