Он с сожалением покинул Россию, вернулся в Париж, оттуда в Лондон — пора было возвращаться в Австралию.

В Лондоне он встретился с Томом Манном.

Манн приехал в Лондон из Кента, где у него была птицеводческая ферма. Манн заметно постарел. Ему еще не было семидесяти, но на Фрэнка Эштона он произвел впечатление человека, исчерпавшего свои силы, не способного ни на какую борьбу. Одежда висела на нем мешком, от прежней уверенной, горделивой осанки не осталось и следа, щеки побледнели и впали, а волосы и усы совсем побелели. Сидя с ним за обедом, Эштон, с воодушевлением размахивая руками и громко крича, заявил о своем сочувствии большевизму. Он рассказал Манну о борьбе против всеобщей воинской повинности в Австралии. Потом они стали вспоминать минувшие дни, когда они вместе выступали на стольких митингах.

Манн тихо сказал: — За это время, Фрэнк, я побывал и в Южной Африке, и в Европе и повсюду агитировал за объединение рабочих, пока ты сидел в парламенте и получал жалованье. Сейчас мы должны бороться за создание коммунистической партии в каждой стране земного шара. Это единственная надежда рабочего класса. Коммунистическое движение охватит весь мир, если нас будет много и мы будем упорно работать.

Эштон заявил, что он готов отдать всю свою душу этому делу, но Манн ничего не ответил. Он слишком хорошо знал своего собеседника. Эштон нравился ему, он ценил его как пропагандиста, но хорошо знал его слабости. Манн понимал, что Эштону не хватает теоретических знаний, терпенья и цельности политического мировоззрения.

— Тебя, должно быть, удивляет, что я занялся разведением кур, Фрэнк? — спросил Манн, меняя тему разговора.

— Удивляло, пока я тебя не увидел, Том.

— Здоровье мое поправилось. Я возвращаюсь в Лондон и снова приму участие в борьбе. Мы живем в революционную эпоху; я не хочу оставаться в стороне. Я хочу помочь созданию английской коммунистической партии.

В честь возвращения Фрэнка Эштона в Мельбурн был дан обед в Доме профсоюзов. Эштон услышал много неискренних похвал новому советскому правительству, встретил много людей, называвших себя коммунистами, но не заметил никаких изменений в политике и тактике лейбористской партии, а это казалось ему существенно необходимым. Лейбористы пели «Красное знамя», но не выражали желания поднять свое знамя в борьбе.

Эштон бросился искать сочувствия у «Индустриальных рабочих мира», но обнаружил, что эта некогда боевая организация сейчас находится при последнем издыхании. Он пошел к социалистам, рассказал им о Томе Манне, о событиях в России; кое в ком он встретил понимание, но большинство плохо разбиралось в том, что происходит.

Все находили, что Эштон вернулся другим человеком — в нем с прежней силой воскрес революционный дух. Даже Марта заметила перемену в муже, но благоразумно молчала, считая, что это пройдет.

Гарриет знала, что он приехал, и ждала его с нетерпением, но он не шел к ней. Разлука разрешила мучивший Эштона конфликт в пользу законной жены; Марта восторжествовала над Гарриет, по крайней мере — на время. Эштон считал, что ему следует подумать о детях и кроме того, разрыв с семьей вызвал бы громкий скандал.

Почти каждый вечер он делал доклады, иллюстрируя их картами и фотографиями. Эштон говорил красноречиво и вдохновенно; он покорял огромные аудитории, увлекая их своей проповедью социализма.

Гарриет не хотела совсем исчезнуть из его жизни. Она часто бывала на митингах, иногда даже разговаривала с ним в присутствии посторонних, и он знал, что связывающее их чувство не умерло. Марта ворчала, что он пропадал больше года и должен по крайней мере хоть сейчас уделять побольше внимания ей и детям.

Младший сын, входя в кабинет отца, чтобы проститься перед сном, иногда задавал ему вопрос: — Что ты пишешь, папа? — Фрэнк Эштон отвечал: — Пишу книгу, чтобы объяснить людям, как плохо устроен этот мир и как необходимо бороться за то, чтобы его переделать. — Мальчик, которому недавно исполнилось одиннадцать лет, спрашивал: — А почему мир плохо устроен, папа? — и Эштону трудно было ответить ребенку на этот вопрос.

Фрэнк Эштон привез с собой в Австралию немного денег, но их не хватило, чтобы расплатиться со всеми кредиторами. Он был неприятно удивлен, когда Марта сказала, что Джон Уэст дал ей денег для уплаты долгов. Он понял, что Джон Уэст будет считать этот подарок авансом за услуги, которые Эштону еще придется ему оказывать. Эштон высказал свое недовольство Марте, но та заявила, что он должен быть благодарен мистеру Уэсту: теперь над ними уже не висят долги, и она позаботится, чтобы и впредь их не было.

Но сейчас, сидя у себя в кабинете, Фрэнк Эштон вовсе не думал о Джоне Уэсте. Книга его была закончена. Он решил назвать ее «Красная Европа». Теперь он придумывал заключительную фразу — она должна быть революционной и страстной.

Внезапно такая концовка пришла ему на ум, и он схватился за перо.

Он вывел эти слова своим витиеватым почерком, написал внизу страницы «Конец» и закурил сигарету.

Заходящее солнце светило прямо в окно. Фрэнк Эштон, бросив спичку в камин, откинулся на спинку стула, любовно поглаживая рукой толстую рукопись. У входной двери послышался резкий стук молоточка. Эштон машинально поднялся, отпер дверь и, к своему удивлению, увидел на пороге коренастую фигуру Перси Лэмберта, темным силуэтом выделявшуюся на фоне заката. Когда-то «во времена Тома Манна», как называл Эштон те годы, он был довольно близок с Лэмбертом, но с тех пор они не видались, если не считать официальных встреч во время кампаний против воинской повинности.

— Здравствуй, Фрэнк, — сказал звучным голосом Лэмберт. Они тепло пожали друг другу руки.

— Рад тебя видеть, Перси, — сказал Эштон. — Входи же.

Лэмберт прошел в кабинет. Походка у него была несколько вызывающая. Он был без шляпы, в простом, но хорошо сшитом костюме.

— Я слышал два твоих доклада, Фрэнк, — начал Лэмберт. — Это просто здорово. Мы должны сделать все от нас зависящее, чтобы разоблачить газетную брехню. Мы должны рассказать рабочим правду о большевиках. Это начало мировой революции.

Эштон показал ему свою объемистую рукопись. — Я пишу книгу на том материале, который я использовал в лекциях; я добавил несколько превосходных фотографий и карт. Сегодня я ее закончил. Хочу назвать книгу «Красная Европа». Я прочту тебе последний абзац, и ты получишь представление о ее содержании. Слушай…

Эштон прочел вслух последние фразы, с гордостью взглянул на Лэмберта, потом смущенно провел рукой по волосам.

— Позиция правильная, — ответил Лэмберт, — но здесь, в Австралии, предстоит еще большая организационная работа. Поэтому я к тебе и пришел. Мы созываем конференцию социалистов и прочих организаций, а также отдельных лиц, с целью образовать в Австралии коммунистическую партию, входящую в Коммунистический Интернационал. Лейбористская партия изменила, социалистические группировки превратились в очаги сектантской пропаганды. Нам необходима новая партия, тесно связанная с международным революционным движением. И такой партии необходим ты, Фрэнк. Можем ли мы рассчитывать, что ты будешь одним из инициаторов создания этой партии?

— Я всегда с вами, ты это знаешь, Перси.

— Очень важно, чтобы ты с самого начала вступил в партию.

— Видишь ли, Перси… это довольно затруднительно, — запинаясь, сказал Эштон. — Ты слишком многого от меня требуешь… Я потеряю место в парламенте… Вообше-то мне на него наплевать, но… — У Эштона нечаянно вырвались слова, которых он вовсе не хотел произносить вслух.

— А кто говорит, что ты не можешь остаться в парламенте, даже будучи коммунистом? Ты — человек с большим влиянием. Кроме того, пока что ты можешь оставаться в лейбористской партии.

— Дело не в том, останусь я в парламенте или нет, Перси. Видишь ли, в Австралии сейчас полное политическое затишье. ИРМ дышит на ладан, а социалисты никак не могут договориться между собой. Лейбористская партия — большая и прочная организация, у нее много сторонников. Мы должны вести работу внутри лейбористской партии, нужно превратить ее в настоящую социалистическую партию. Когда я вернулся в Австралию, мне сначала казалось, что у нас можно создать партию коммунистов, но теперь я уверен, что для наших целей можно использовать лейбористскую партию.