Темным облаком спустились сумерки. Раздался свист, поезд тронулся. Саммерс, усталый, сел на свое место, прислушиваясь к замиравшим вдали крикам и пению.

Торжественные проводы очень подняли его в собственных глазах. И в самом деле, кто, как не он, достоин того глубокого доверия, которое ему оказывают? Разве он с юношеских лет не сражался в рядах лейбористской партии? Разве мало усилий приложил он, чтобы провалить закон о всеобщей воинской повинности? Разве не боролся он за спасение водных коммуникаций Австралии? Разве не выступал в последней предвыборной кампании за систему арбитража? Не он ли в 1922 году поставил вопрос о социализации?

Социализация! Как давно это было! Рабочие не созрели для социализации. Да и конституцией она не предусмотрена. Сенат не пропустит ни одного мероприятия, направленного к социализации.

Да и не нужна она вовсе. Поднять пошлины на импорт и остановить приток дешевой рабочей силы из-за океана — вот все, что требуется для ликвидации безработицы, и тогда снова наступит процветание. Коммунисты проповедуют социализм, а социализм идет гораздо дальше социализации — вот они и не прошли в парламент. Они — паникеры, носятся по всей стране и кричат, что мы накануне такого страшного экономического кризиса, какого еще мир не видел. Никакого кризиса не будет, уж Джимми Саммерс позаботится об этом. Хорошо коммунистам говорить о социализме и угрозе кризиса — не они управляют страной. Да и рабочие показали, какого они мнения об ораторе, который выступал в мельбурнском порту. Его освистали, в него бросали гнилыми овощами и кричали ему, что рабочие голосуют за Джимми Саммерса, чтобы он позаботился о них.

Нет, если бы он ратовал за социализацию, не сидел бы он сейчас в этом поезде. А что сталось бы с рабочими, если бы у власти все еще были националисты?

Мысли проносились неудержимым потоком в его утомленном мозгу, виски ломило, горло распухло от сотни предвыборных речей. Голова его опустилась на грудь, и он забылся беспокойным сном. Ему снилось, что ликующие толпы возносят его на высокий мраморный престол.

В Олбери Саммерса разбудили новые овации. Голова все еще болела, руки и ноги затекли. С трудом пробравшись сквозь ликующую толпу, он пересел на другой поезд, занял отведенное для него отдельное купе и проспал всю ночь.

Утром он прибыл в Канберру, новую столицу Австралии. Город стоял вдали от моря, вдали от крупных промышленных центров — уединенная обитель политических деятелей и чиновников. Тихий, аккуратный, словно бутафорский городок. И здесь нового премьер-министра тоже ожидала большая толпа. Народу собралось так много, что генерал-губернатор не мог добраться до своей кареты, а Джимми Саммерсу понадобилось десять минут, чтобы дойти до машины. Остановился он в отеле „Канберра“. Джимми Саммерс, премьер-министр, избранный рабочими, не захотел жить в роскошной резиденции премьер-министра.

Едва он вошел в отель, как секретарь сообщил ему о первом крахе на нью-йоркской бирже. Саммерс встревожился. Неужели ему придется иметь дело не с временной полосой безработицы, а с таким же страшным кризисом, как в девяностых годах? Неужели ему суждено управлять страной, экономика которой находится накануне катастрофы?

Он принял ванну и улегся в удобную постель, но уснул не скоро. Его мучил страх, как бы паника на Уолл-стрите не явилась дурным предзнаменованием. А если мир будет ввергнут в опасность, если австралийских рабочих ждет голод и отчаяние, сумеет ли он, Джимми Саммерс, предотвратить это?

Впоследствии Джон Уэст не раз говорил, что поставить у власти правительство Саммерса обошлось ему в двадцать пять тысяч. Конечно, лейбористы победили бы на выборах и без него, но, как все люди, одержимые жаждой власти, он приписывал своему влиянию события, которые так или иначе произошли бы.

Целых три дня Джон Уэст не мог заниматься делами. Три ночи он не спал. Вот она, вершина его власти. Он ходил как в чаду, словно курильщик опиума. Перед ним носились видения, одновременно и явственные и сумбурные.

Итак, он — самый могущественный человек в Австралии. Воображение рисовало ему заманчивые картины, но им явно не хватало конкретности, и это смущало Джона Уэста. Прошло несколько дней, прежде чем он понял причину своего смутного беспокойства: теперь, когда он наконец достиг власти, к которой стремился всю жизнь, он, в сущности, не знал, что с ней делать. Он может осуществить свой план — поднять таможенный тариф на импортные спиртные напитки и нажить на этом миллион. Может укрепить и расширить свою империю. Ну, а дальше что?

До сих пор его мало интересовало, какую политику проводит тот или иной деятель, то или иное правительство, лишь бы они исполняли его желания во всем, что затрагивало его интересы. Может быть, теперь ему следует обзавестись определенными политическими взглядами, тогда он будет осуществлять свою власть в полной мере. Во всяком случае, решил он, нужно позаботиться, чтобы правительство Саммерса проводило политику, которая положила бы конец застою в делах. На всех его предприятиях прибыли нужно поднять до прежнего уровня. Вот тут-то опять пригодится Тед Тэргуд. Эта мысль успокоила его.

Когда он заговорил о своих планах с архиепископом Мэлоном, оказалось, что и Мэлон весьма озабочен застоем в делах, но больше всего опасается, как бы всеобщее недовольство и забастовка горняков в Новом Южном Уэлсе не привели к революции. К его удивлению, архиепископ радовался тому, что в сенате большинство имеют консерваторы, а не лейбористы и, таким образом, сенат будет оказывать сдерживающее влияние на кабинет, если экстремисты, вроде Эштона, будут настаивать на проведении в жизнь, хотя бы частично, пункта лейбористской программы, касающегося социализации. „Сильно поправел старик за последние годы, — подумал Джон Уэст. — Но он прав. Нельзя допускать никаких посягательств на священный принцип частной собственности“.

Несколько дней спустя Тед Тэргуд приехал в Мельбурн повидаться с Джоном Уэстом. Тэргуд был поглощен своим планом спасения отечества. Из его слов Джон Уэст понял, что речь идет о том, чтобы для оживления экономики страны выпустить через Австралииский банк на шестьдесят миллионов фунтов стерлингов новых бумажных денег. Тэргуд с таким увлечением излагал свой план Джону Уэсту, что тот полностью уверовал в его целесообразность, но пока что он больше был озабочен своим собственным планом — выжать еще один миллион из законопроекта о пошлинах на импорт, который Саммерс должен был внести до рождества.

Джон Уэст вызвал по телефону Кори, и тот немедленно приехал. Джон Уэст познакомил его с Тэргудом, и они втроем занялись обсуждением деталей.

— Как вам известно, — начал Джон Уэст, обращаясь к Тэргуду, — мой план развития австралийской винокуренной промышленности, в соответствии с политикой лейбористской партии, должен стать законом. Я говорил о нем Саммерсу еще до выборов, и он отнесся к нему благоприятно. Он сказал, что хочет таким путем развить все отрасли австралийской промышленности.

Пока Джон Уэст разговаривал с Тэргудом, Патрик Кори молчал и, казалось, слушал довольно невнимательно. Он снял очки и задумчиво потирал переносицу указательным и большим пальцами. Лицо у него было худое, скуластое, губы тонкие, по обе стороны рта — глубокие складки. Кори безмолвствовал в течение всей беседы и лишь время от времени в нужный момент вставлял несколько веских слов.

— Импорт шотландского виски наносит ущерб австралийской промышленности, — объяснял Джон Уэст Тэргуду. — Если резко повысить таможенные тарифы, то импортные товары станут недоступны. В результате немедленно расширится отечественное производство и уменьшится безработица. Но у меня есть еще одно предложение.

— Ха-ха-ха, — расхохотался Тэргуд. Кори поднял голову и неодобрительно посмотрел на него.

— Прошу прощения, господа, — сказал Тэргуд, — но Канберра кишмя кишит лоббистами[1], требующими защитительных тарифов — если не на вино и не на спирт, то на лезвия для бритв, или шелковые чулки, или бог знает еще на что. Мы их называем „тарифные толкачи“. Надо сказать, что обычно они добиваются своего.