В тот же день, когда в белый особняк ворвалась миссис Эванс, Джон Уэст вызвал мать Нелли, и она осталась в доме вести хозяйство. Он рассказал ей о случившемся и коротко заявил, что Нелли должна быть наказана: она будет жить так, пока не искупит свой грех перед богом и Джоном Уэстом.

Миссис Моран не требовала никаких объяснений. Она согласилась остаться у зятя и вести хозяйство с помощью поденщицы. У нее было скоплено немного денег. Она закрыла свой магазин дамских нарядов и перебралась в этот дом, где царила странная, зловещая атмосфера, с намерением как-то разрешить семейную драму, угнетавшую всех его обитателей. Дети — старшей дочери было уже семнадцать лет — ходили подавленные и испуганные.

Сам Джон Уэст, преисполненный жалостью к себе, сознанием собственного унижения и планами мщения, стал еще молчаливее и бездушнее, чем прежде. Он побаивался огласки, но мало кто знал о похождениях Нелли, и не было человека, который осмелился бы намекнуть об этом Джону Уэсту. У него нашлось достаточно силы и выдержки, чтобы с обычной энергией продолжать заниматься делами. Его подчиненные заметили только, что он стал молчаливее и сдержаннее; на самом же деле в его душе не осталось ничего человеческого.

Нелли, заточенная в своей спальне, часто думала о Билле Эвансе и ухитрилась даже передать ему через свою мать немного денег, чтобы он мог уехать в другой штат. Билл уехал с женой и ребенком, даже не сообщив Нелли — куда. Горе и тоска совсем одолели ее.

Когда померкли последние надежды на то, что Билл хоть изредка будет давать о себе весточку, Нелли пошла на исповедь и покаялась в своих грехах. Ей стало немного легче, но будущее не сулило ей ни проблеска радости. Только мысли о детях и о ребенке, которого она носила под сердцем, — ребенке Билла, — поддерживали в ней волю к жизни.

Какое бы несчастье ни постигло самого великого или самого малого из человеческих существ, жизнь продолжает идти своим чередом. В мире, разъедаемом войной, одно событие сменяло другое. В Австралии второй референдум снова дал отрицательный результат — большинство высказалось против введения воинской повинности; усталость от войны усиливалась, а вместе с нею росло и количество противников воинской повинности. Союзные войска наконец предприняли решительное наступление, и в октябре 1918 года стали ходить слухи о близком заключении мира.

11 ноября 1918 года Джон Уэст сидел в своей конторе, занятый серьезным разговором с высоким, хорошо одетым человеком по имени Тед Тэргуд.

Джон Уэст сегодня остался ужинать в городе, чтобы повидаться с Тэргудом, ненадолго приехавшим из Брисбэна.

Тэргуд, известный под кличкой «Красный Тед» — этим прозвищем он был обязан скорее цвету своих волос, чем политическим убеждениям, — был казначеем при лейбористском правительстве штата Квинсленд. У него было смуглое лицо и необычайно толстые чувственные губы.

Тэргуд вдруг откинул голову, помахал серой шляпой, которую держал на коленях, и оглушительно захохотал:

— Ха-ха-ха!

Этот хриплый и громкий хохот был вызван словами Джона Уэста, заявившего, что он хочет, чтобы Рил, теперешний премьер Квинсленда, перешел в федеральное правительство, а Тэргуд занял его место.

— Но предположим, что у меня и Рила другие планы? Вы очень уж уверенно говорите.

— Я никогда ничего не предпринимаю, если я не уверен — не уверен до конца. По-моему, и вы и Рил должны быть очень довольны.

Холодная настойчивость в голосе Джона Уэста испугала Тэргуда.

— Мне это подходит, и я знаю, что Рил тоже не прочь стать премьер-министром федерального правительства. Меня просто рассмешило, что вы, не будучи даже членом партии, решаете за нас.

В Квинсленде лейбористская партия была у власти с начала войны. Это было первое правительство, над которым Джон Уэст мог осуществлять полный контроль во всем, где дело касалось его интересов. Но патриотическая поза во время войны несколько подорвала его влияние: премьер Рил и другие квинслендские лейбористы были яростными противниками воинской повинности. Теперь, когда война, видимо, подходила к концу, Джон Уэст собирался использовать свое растущее политическое влияние.

— Говорят, архиепископ Мэлон на днях сказал, будто Рил — единственный честный политический деятель Австралии; он видит в нем будущего федерального премьера, — заметил Тэргуд.

Джону Уэсту были хорошо известны виды Мэлона на Рила. Поэтому-то он и старался выдвинуть квинслендского премьера, но Тэргуду он этого не сказал.

— Вот как? Ну что ж, тем больше шансов у Рила.

— В лейбористских кругах считают, что если будут какие-либо перемены, то лидером станет Эштон.

— Эштон лидером не станет. Он человек искренний, но держится слишком уж крайних взглядов.

Тэргуд пошел к двери.

— Я буду ждать от вас сообщения, что Мэлгарской компании не удалось возобновить договор на рудники в Чиррабу; тогда я устрою так, чтоб завладеть их заявкой. Это здорово придумано. Мы сорвем большой куш, — сказал он, имея в виду сделку, которую они обсуждали до того, как заговорили о политике. Речь шла о двух квинслендских рудниках, в которые Джон Уэст вложил деньги. Вместе с Тэргудом он задумал махинацию, которая десять лет спустя кончилась скандалом, прогремевшим на всю страну.

Прежде чем Уэст успел ответить, оба услышали доносившиеся с улицы шум, крики и пение.

— Что это такое? — спросил Джон Уэст и выбежал в соседнюю комнату, окна которой выходили на улицу.

Мостовую запрудили шумные толпы народа, слышались ликующие выкрики, пение. Трамваи остановились, все уличное движение застопорилось. Мужчины и женщины, совершенно незнакомые друг с другом, обнимались и целовались. Казалось, весь город сошел с ума от радости. В окно долетела песня:

Другие голоса затянули «Типперери» и «Роза ничьей земли». Отовсюду неслись несмолкаемые крики «ура», восклицания, свист.

— Война кончилась!

— Подписано перемирие!

Джон Уэст схватил шляпу и выбежал на улицу — радостное возбуждение толпы передалось и ему. Предоставив Тэргуду одному добираться до вокзала, Джон Уэст присоединился к кричащей и поющей толпе: он бродил по городу в сгущающихся сумерках, с кем-то взволнованно разговаривал, совал попадавшимся ему на глаза солдатам деньги и называл их героями. В этот же вечер он ответил на письма солдат из спортсменской тысячи, много месяцев валявшиеся в ящике его письменного стола. Все его письма были проникнуты глубоким чувством; он писал каждому, чтобы в случае нужды тот непременно обратился к нему: Джон Уэст никого не отпустит с пустыми руками.

Итак, «война до победного конца» окончилась. Миллионеры и политические деятели, окруженные миллионами могил, уже готовились к распрям из-за дележа добычи. Тысячи белых крестов усеяли побережье близ Анзак Ков, высились среди качающихся на ветру маков в полях Фландрии — как немое свидетельство того, что молодая нация обескровлена, лишившись цвета своей молодежи.

Джона Уэста подхватила и понесла с собой волна ликования и радости, захлестнувшая весь мир. На время он забыл о жене, недавно родившей ребенка, которому не он был отцом. На несколько дней он забыл даже о своих грандиозных планах, которым помешала война и которые теперь он твердо решил осуществить.