Широко открытыми глазами я глядел на умолкнувшее радио. Одна фраза, недавно вылетевшая из него, продолжала звучать в ушах:

— Однако до тех пор пока не наступит тот день, вы будете служить стране и человечеству здесь, на седьмом уровне… однако до тех пор пока не наступит тот день…

Какой день? — спрашивал я себя. И сам же отвечал: разумеется, день победы. Значит, нам здесь сидеть до победы? А если победы не будет? А если победит неприятель?

Предположим, что шансов на победу у нас пятьдесят на пятьдесят. Ну, скажем, немного больше. Ясное дело, солдат, на каком бы фронте он ни был, никогда не бывает свободным; с другой стороны, еще никогда и никто из солдат не попадал в более надежное место, чем я: в сообщении было твердо заявлено, что на седьмом уровне мы находимся в полнейшей безопасности. Ни в каком ином уголке планеты — в случае возникновения войны — ни у кого не может быть уверенности, что он выживет, оставаясь на поверхности. Я слишком хорошо знал, чем может кончиться ядерная война: даже если мы и одержим победу, там, наверху, заражение будет столь велико, что жизнь станет просто невозможной. Атомная чума постепенно скосила бы все живое. И я должен быть счастлив, что мне дозволено жить, пусть здесь, на седьмом уровне.

Но как быть, размышлял я дальше, если начало войны запоздает на пять, десять или пятнадцать лет? Обязан ли я провести остаток своих дней здесь, в этой темнице, ожидая приказа нажать на кнопку, то есть ожидая того, что, вполне возможно, никогда не случится?

«Однако до тех пор пока не наступит тот день, вы будете служить стране и человечеству здесь, на седьмом уровне».

До каких пор? Почему война не начнется сейчас же, чтобы разом покончить со всем этим? Чего мы ждем? Нет, надо выбираться отсюда, и чем быстрее, тем лучше.

В эти секунды, когда я, вытянувшись на койке, как загипнотизированный глядел на умолкший репродуктор, мне показалось, что на меня обрушилась вся правда мира. И эта ужасная правда окончательно сломила меня: итак, что бы ни произошло, мне предстоит провести здесь, внизу, остаток своей жизни. Пусть даже мы начнем войну вот в эту секунду и выиграем ее в этот же день, все равно я больше никогда не смогу подняться на поверхность: после подобной войны заражение будет так велико, что земная кора станет необитаемой на десятки, если не на сотни лет!

Я больше никогда не увижу солнца.

Думаю, что интуитивно я понял это с первых слов обращения. Теперь же это очевидный факт. Я стал постигать истинное значение этой очевидности в моей жизни. Значит, я никогда больше не увижу настоящий город или зеленое поле. Никогда больше мне не удастся побродить по оживленной улице. И солнечные лучи никогда уже не согреют моего лица.

Больше всего меня мучило именно это: я никогда не увижу солнца! Седьмой уровень был хуже любой тюрьмы, так как любой узник, любой заключенный хоть изредка, но получает возможность выйти во двор и увидеть солнце. А мне больше всего на свете хотелось именно этого — жить и умереть под солнцем. А не подыхать медленно, незаметно в этом мерзком искусственном подземелье.

В те минуты я, конечно, был неспособен нормально, логически рассуждать. В голове у меня проносились один за другим планы бегства. Как мне выбраться отсюда? Мне надо обязательно отсюда выйти! Короткой вспышкой в памяти возник эскалатор, лестница которого двигалась только вниз. Лестница с односторонним движением. Вспомнил я и дверь, через которую можно войти, но нельзя выйти. Односторонняя дверь. Дальше идет коридор, ладно, но потом — шахта лифта, которая, если верить радио, уже закрыта. Ну, допустим, вопреки всем препятствиям я доберусь туда: как я запущу лифт? Вот уж действительно парадокс: одним простым нажатием кнопки я могу уничтожить мир, но у меня нет кнопки, которая могла бы поднять меня наверх!

Отчаяние, охватившее меня, было настолько сильным, что я больше не мог оставаться в постели. Я понял, что должен встать и чем-нибудь заняться. Чем угодно. Иначе я сойду с ума. Но чем я мог заняться? Чтением? В комнате не было ни одной книги. Писать? Но отсюда я не могу писать никому.

Нет. Могу. Могу писать. Я вспомнил о ящике с письменными принадлежностями. Да. Я буду писать. Для себя. О своих мыслях, чувствах, о событиях. И как знать, может, однажды кто-нибудь найдет мой дневник, он увидит свет там, наверху. И, значит, частица меня опять увидит солнце и ощутит тепло его лучей.

Я понимал, что, начав дневник, я лишь нашел себе занятие, не больше. Шансы, что он когда-либо попадет наверх, были минимальными. И даже, если бы это произошло, что толку? Изменилось бы что-нибудь для меня здесь, сейчас? Но мне нравилась эта иллюзия. Эта простая иллюзия согревала и поддерживала меня, придавала бодрости, если хотите. Так я начал вести этот дневник. И сегодня, когда я рассказал об уже минувшем, я снова испытываю его успокаивающее и благотворное воздействие.

Я буду вести этот дневник до тех пор пока буду жив. Ибо только он может дать мне шанс еще раз увидеть солнце и ощутить тепло его лучей.

21 марта.

Наконец-то и до меня дошло, что значит «быть или не быть». До сегодняшнего дня для меня существовало лишь понятие «быть кем-то». Сегодня утром, к примеру, я намечтался всласть, представляя себя майором. «Быть или не быть» казалось мне путаной фразой, может и интересной для философов и поэтов, но не для людей практического склада. «Я есть» было для меня простым и очевидным фактом и, следовательно, непригодным для дискуссии. Кем я был — это уже можно было рассматривать как проблему, поскольку мои знания, общественное положение, здоровье и многие другие вещи могли в любое время измениться.

Теперь же, чем больше я думаю об этом, чем глубже вникаю в понятие «быть», просто существовать, тем сложнее оно становится, теряя обманчивую простоту, рождая все новые и новые смыслы.

Представь себе, что ты дышишь свежим воздухом, гуляешь в солнечный день или идешь под дождем, — все это примеры простого бытия. Ну а теперь моя жизнь здесь, внизу, что это — «быть или не быть»? Разве седьмой уровень не похож на ад, где «быть» урезано по меньшей мере наполовину? Да, я дышу, но разве в мои легкие вливается свежий воздух? Да, я хожу, но я не могу совершить прогулку. Ну, о солнце лучше вообще говорить. Я чувствую, что способен чувствовать, но не так свободно и непринужденно, как чувствовалось там, наверху.

Неужто я приговорен отныне и до конца своих дней существовать лишь наполовину? В таком случае я — лишь пол-майора? Лучше уж не быть никем, чем жить наполовину…

Что ни говори, а все же забавно: надо было затащить меня в недра земля, чтобы я, наконец, постиг смысл фрагмента одной шекспировской строки! Может быть, во мне давно уже сидел какой-нибудь философствующий Гамлет, а я и знать не знал? Пока я «был», я не заботился о своем бытие. Теперь, когда жизнь мою уже и не назовешь жизнью, я начал кое-что соображать…

Что именно? Понял важность понятия «быть»? Чепуха! Никому не дано проникнуть в смысл существования. Но я хотя бы признал, что быть кем-то совершенно необязательно. Я осознал важность существования, не зная, что это такое. Моя душа — или то, что осталось от нее — кричит не переставая: Существование! Существование или…

Опять ожило радио:

— Внимание! Прошу внимания!

22 марта.

Сегодня я впервые дежурил в ЦПУ. Итак, я буду работать там ежедневно по шесть часов, поскольку нас четверо, а дежурство должно вестись круглосуточно. Никто не осмелился бы утверждать, что у нас изнурительная работа. Скучная, возможно, но, с другой стороны, приятно, что у нас есть музыка — и в пусковой, и в комнатах. Повернул рычажок и слушай сколько влезет. Есть две программы на выбор. По одной звучит легкая музыка, по другой классическая, и репертуар, кажется, поистине неистощимый. Во всяком случае, до сегодняшнего дня еще не повторялось ни одной вокальной или инструментальной пьесы. Естественно, речь идет о записях: в нашем подземелье нет места оркестрам или солистам.