Анондомойи только что приняла ванну. Постелив циновку, она сидела в своей комнате на полу, погруженная в глубокую задумчивость, когда быстрыми шагами вошел Биной и, бросившись к ее ногам, воскликнул:

— Ма!

— Биной! — промолвила Анондомойи, гладя его склоненную голову.

Ну, у кого еще, кроме матери, мог быть такой голос! Звук его подействовал на Биноя, как ласковое прикосновение. С трудом сдерживая себя, он спокойно сказал:

— Я давно должен был быть здесь, ма…

— Я все знаю, — ответила Анондомойи.

— Уже! — воскликнул пораженный Биной.

Как выяснилось, Гора еще в полиции написал ей письмо, которое переслал через адвоката и в котором сообщал, что, по всей вероятности, попадет в тюрьму. Письмо кончалось так:

«Тюрьма твоему Горе никакого вреда не принесет, его лишь волнует мысль, что все это может причинить боль тебе. Твое же горе будет ему тягчайшим наказанием, какого не в силах придумать ни один судья. Но, ма, не думай только о своем сыне! Ведь и многие другие сыновья своих матерей безвинно томятся в тюрьмах, и я хочу быть таким же, как они, и разделить с ними их лишения. Ты не должна печалиться, ма, если моему желанию суждено исполниться. Не знаю, помнишь ли ты, как однажды, в голодный год, я оставил на столе в комнате, выходившей окном на улицу, свой кошелек и на пять минут вышел. Вернувшись, я обнаружил, что кошелек исчез. Там были восемьдесят пять рупий, которые я скопил из своей стипендии и на которые собирался купить тебе серебряную чашу для омовения ног. Узнав, что деньги украдены, я страшно разозлился. Но тут всевышний послал мне прозрение, и я сказал себе: «Я дарю эти деньги голодающему, который взял их». И не успел я сказать это, как сейчас же перестал сожалеть о них и успокоился. И теперь я тоже говорю себе: «Я иду в тюрьму добровольно, в моей душе нет ни печали, ни гнева. Некоторое время она будет мне пристанищем». Правда, в тюрьме скверная еда, другие неудобства. Но ведь во время своих недавних странствий я пользовался гостеприимством самых различных людей, и не во всех домах получал то, к чему привык; иногда мне приходилось мириться с отсутствием самого необходимого. К тому же лишения, которые испытываешь по доброй воле, очень скоро перестают быть лишениями. О насилии над моей волей не может быть и речи, уверяю тебя, — я вполне согласен сесть в тюрьму, я даже доволен этим.

Дома, ни в чем не испытывая недостатка, мы в силу привычки перестаем замечать, какое это наслаждение беспрепятственно пользоваться воздухом и светом, и забываем о великом множестве людей, которые справедливо или несправедливо лишены свободы и подвергаются всяческим унижениям, которые лишены даже этого удовольствия, дарованного всем людям без исключения. Обычно мы не думаем об этих людях и считаем, что у нас с ними нет ничего общего. Так вот я хочу, чтобы меня заклеймили одним с ними клеймом. Я не желаю сидеть в безопасности, примазавшись к сытому самодовольному большинству, скрывающему свое ничтожество под маской благопристойности.

Ма, познакомившись с миром поближе, я многое узнал. Тех, кто довольствуется ролью судей, в большинстве случаев можно только жалеть. Узники несут наказание за грехи тех, кто судит других, вместо того чтобы судить себя. Преступление слагается из многих проступков разных людей, но кару за него несет почему-то кто-то один, именуемый преступником. Где, когда и как искупят свой грех все свободные, сытые, власть имущие, — нам знать не дано. Что же касается меня, то мне отвратительна их самодовольная благопристойность, и я предпочитаю носить на груди клеймо, выжженное человеческой подлостью. Так благослови же меня, ма, и не плачь обо мне. Всю свою жизнь Кришна носил на груди след от удара ноги Бхригу.[43] И чем больше пинков рассыпает направо и налево высокомерие, тем отчетливее выступает этот след на груди божества. Если Кришна носит его, как украшение, так чего же беспокоиться обо мне? О чем сожалеть, ма?»

Получив это письмо, Анондомойи попробовала уговорить Мохима съездить к Горе. Но тот заявил: «Не забывай, что я служу, и хозяин ни за что не отпустит меня». Затем Мохим обрушился на Гору с упреками за неосмотрительность и легкомыслие.

— Из-за него и я, чего доброго, вылечу со службы, — заключил он.

Анондомойи, болезненно воспринимавшая всякие объяснения с мужем насчет Горы, решила пока не говорить Кришнодоялу о случившемся. Она знала, что отцовских чувств Кришнодоял к нему не питает, а скорее прячет в душе некоторую неприязнь. Гора встал между супругами, как горный хребет Виндхья. По одну сторону этого хребта оказался Кришнодоял со своим правоверием и обрядами, по другую — Анондомойи со своим непутевым Горой. Казалось, что между этими двумя людьми, которые одни в целом мире знали историю Горы, не осталось ничего общего. Любовь к Горе стала для Анондомойи поистине счастьем, ее сокровищем — это сокровище она не делила ни с кем. Она старалась, насколько было в ее силах, облегчить положение Горы в семье, где его только терпели. Она жила в постоянном страхе, как бы кто не сказал: «Если бы не Гора, этого не случилось бы!», или: «Видишь, какие сплетни про нас пустили, и все из-за твоего Горы», или: «Вон какой урон мы понесли по милости твоего Горы». Она чувствовала, что вся ответственность за Гору лежит на ней одной. И надо же было так случиться, чтобы этот ее драгоценный Гора уродился не в меру строптивым! Как трудно было усмотреть за ним, чтобы он никому не мешал. День и ночь во враждебно настроенной семье она не спускала с него глаз, пока этот непоседа Гора не стал взрослым юношей. Сколько выслушала она упреков, не сказав ни слова в ответ, сколько вынесла горя, разделить которое ей было не с кем!

После ухода Мохима Анондомойи долго молча сидела у окна. Она видела, как, бормоча священные заклинания, возвратился домой после утреннего омовения Кришнодоял; его лоб, руки и грудь еще были перепачканы священной глиной Ганги. Подойти к нему сейчас, после такого очищения, никто не имел права. Запрет, запрет, — всюду одни лишь запреты!

Она со вздохом поднялась и пошла в комнату к Мохиму. Он сидел на полу, просматривая газету, в то время как слуга натирал его маслом перед утренним омовением.

— Мохим, найди кого-нибудь, кто согласился бы сопровождать меня. Я хочу поехать к Горе, — попросила Анондомойи. — Он, кажется, твердо решил сесть в тюрьму. Но ведь должны же мне разрешить свидание с ним, пока он находится в предварительном заключении?

При всей своей внешней грубоватости Мохим искренне любил Гору. Хоть он и раскричался, что «такому мерзавцу только в тюрьме и место, и просто удивительно, что он туда раньше не попал», однако, не мешкая ни минуты, позвал своего верного слугу Гхошала и, дав ему денег на судебные издержки, сказал, чтобы тот сразу же отправлялся в путь, добавив, что он и сам тоже поедет к брату, если отпустит хозяин и разрешит жена.

Анондомойи знала Мохима: увидев, что Гора попал в беду, он никогда не сумел бы равнодушно отойти в сторону. Убедившись, что теперь он сделает то немногое, что можно сделать, она вернулась к себе. Она отлично понимала: в этой ортодоксальной семье не найдется никого, кто согласился бы отвезти ее, хозяйку дома, к Горе в место заключения, где она рискует стать объектом нескромных взглядов и пересудов толпы. Поэтому она не стала настаивать, только плотно сжала губы, и тень безмолвной печали затаилась в глубине ее глаз. Лочмия начала жалобно причитать, но Анондомойи выбранила ее и отослала вон из комнаты. Она привыкла молча переносить невзгоды. И радости и несчастья она встречала с неизменным спокойствием, и только всевышний знал, что творится у нее на душе.

Биной никак не мог придумать, что бы сказать Анондомойи в утешение, и потому смолк после первых же слов. Но ей и не нужны были ничьи утешения. Она не любила и избегала говорить о несчастьях, помочь которым было нельзя. Поэтому она тоже не стала возвращаться к прежнему разговору и только сказала:

— Омовения ты, надо думать, еще не совершил, Биной, — пойди, да поскорее возвращайся, уже поздно.