Лекция как раз достигла этого пункта, когда паланкин донесли до дома. Поднимаясь наверх, Шучорита заметила в маленькой комнатке у входной двери незнакомого человека, которого слуга натирал маслом перед омовением. Увидев Шучориту, гость этот нимало не смутился, а, напротив, с нескрываемым любопытством стал рассматривать ее.

Наверху Хоримохини сообщила Шучорите, что человек этот — ее деверь, который приехал погостить, и, исходя из всего вышесказанного, Шучорита сразу поняла, что все это значит. Хоримохини всячески пыталась убедить племянницу, что очень невежливо будет с ее стороны бросить гостя и уехать сегодня днем, но Шучорита только отчаянно замотала головой и сказала:

— Нет, тетя, я должна ехать.

— Ну, хорошо, останься на сегодня, а завтра поедешь.

— Я выкупаюсь и сразу же пойду обедать к отцу, а оттуда к Лолите, — стояла на своем Шучорита.

— Ведь приехали нарочно, чтобы посмотреть на тебя, — сболтнула Хоримохини.

— Для чего ему это? — спросила Шучорита, краснея.

— Вы ее только послушайте! — воскликнула Хоримохини. — Разве теперь делаются такие дела без смотрин? В мое время не так было. Твой дядя меня до свадьбы не видел.

И, сделав такой прозрачный намек, Хоримохини торопливо начала припоминать дальнейшие подробности сватовства. Она описала, как старый служащий знаменитого рода Раев по имени Онатхбондху и старая горничная, которую звали Тхакурдаши, а с ними двое привратников в чалмах и с посохами в руках явились накануне свадьбы в дом ее отца посмотреть невесту, как в тот день волновались ее родители и как все в доме сбились с ног, чтобы принять по-хорошему этих посланцев семьи Раев и не ударить лицом в грязь. В заключение, тяжело вздохнув, она сказала, что теперь уже времена не те.

— Ну что тебе стоит, — уговаривала Хоримохини, — посидишь с ним пять минут, вот и все.

— Нет! — твердо сказала Шучорита.

Это «нет» было произнесено так решительно, что Хоримохини даже растерялась.

— Ну, хорошо, хорошо. Нет так нет, — поспешно согласилась она. — Можно обойтись и без этого. Но только Койлаш — молодой человек, современный, образованный и, как все вы, ни с чем не желает считаться. Он объявил, что хочет видеть невесту своими глазами. Ведь ты же всюду бываешь. Вот я и пообещала ему устроить как-нибудь вашу встречу. Ну, а раз ты так стесняешься, что ж поделаешь, можно обойтись и без этого.

И она принялась рассказывать о том, какое удивительное образование получил Койлаш, как одним росчерком пера он сумел так насолить деревенскому почтмейстеру, что тот не скоро это забудет, и о том, как никто во всей округе никогда не начинает тяжбы, не посоветовавшись предварительно с Койлашем. Всем-то он всегда все разъяснит. А уж о характере деверя и говорить не приходится! Он не пожелал жениться вторично после смерти жены, несмотря на настойчивые уговоры родных и друзей, а предпочел следовать указаниям своего гуру. Чего Хоримохини стоило уговорить его! Он и слушать ее сначала не хотел. Ведь какая семья! Как уважает ее община!

Шучорита, однако, оказалась совершенно равнодушной и к семье, и к ее авторитету. Она даже недвусмысленно дала понять, что как-нибудь перенесет, если в индуистской общине вообще не найдется для нее места. Она, глупая, совершенно не поняла, что если после всех стараний тетки Койлаш наконец дал согласие жениться на ней, то для нее это большая честь. Она, кажется, даже сочла это за оскорбление! Хоримохини была до глубины души возмущена капризами и своеволием современной молодежи.

И тут ее недовольство перекинулось на Гору. Тоже еще! Ходит, похваляется, что уж такой примерный индуист, что дальше некуда, а кто его в общине-то знает? Кто его почитает, интересно знать? И кто за него вступится, когда община решит покарать его, если он женится на богатой брахмаистке, польстившись на ее денежки? Все эти денежки уйдут на то, чтобы замазать его дружкам рты…

— Зачем ты так говоришь, тетя? — попробовала остановить ее Шучорита. — Ты же знаешь, что все это неправда.

— Когда человек доживет до моих лет, — ухмыльнулась Хоримохини, — его уж не проведешь! У меня есть глаза и уши. Я все вижу, все слышу, все понимаю и только дивлюсь да помалкиваю.

Затем она высказала свое непоколебимое убеждение, что Гора в сговоре с матерью и отнюдь не из высоких побуждений замыслил заполучить Шучориту в жены и что тем оно, вероятно, и кончится, если она, Хоримохини, с помощью семьи Раев не сумеет вызволить Шучориту из беды.

Это было уже слишком даже для терпеливой Шучориты.

— Не забывай, что ты говоришь о людях, которые пользуются моим уважением! — воскликнула девушка. — И раз ты не в состоянии понять мои отношения с ними, то мне остается только одно — уйти отсюда. Когда ты образумишься и мы сможем снова жить с тобой вдвоем, я вернусь.

— Если Гоурмохон тебе не нравится и ты не собираешься выходить за него замуж, то чем же Койлаш тебе не хорош? — проговорила Хоримохини. — Ведь не собираешься же ты весь век в девках сидеть?

— А почему бы и нет? — воскликнула Шучорита. — Я ни когда не выйду замуж.

Хоримохини вытаращила глаза.

— Что же, ты до самой старости…

— Да, до самой смерти! — сказала Шучорита.

То обстоятельство, что он не застал дома Шучориту в тот момент, когда ему так страстно хотелось увидеть ее, направило мысли Горы по другому руслу. Ему казалось, что он подпал под обаяние Шучориты только потому, что позволил себе излишне часто видеться с ее семьей и, сам того не замечая, безнадежно запутался. В своем высокомерии он преступил дозволенные границы, нарушил обычаи своей страны. Вопрос был не только в том, что, преступая эти границы, человек сознательно или бессознательно вредил себе, он утрачивал также способность делать добро другому. Близкие отношения с людьми, частое общение с ними неизменно приводили к тому, что чрезмерно обострялись многие чувства, заставляя забывать о вере и благоразумии.

Открыть эту истину Горе помогло не только близкое знакомство с девушками-брахмаистками; даже прежде, встречаясь с простым деревенским людом, он не раз чувствовал, как увлекает его водоворот жизни. Он постоянно испытывал чувство жалости к людям и невольно начинал думать, что тот или иной обычай вреден, неправилен и что нужно ему положить конец. Но разве сострадание не мешает человеку трезво судить о том, что хорошо, а что плохо? Чем сильнее говорит в нас жалость, тем скорее теряем мы способность видеть вечную и неизменную истину, — подобно тому как дым закрывает от нашего взора огонь костра, так и жалость затемняет свет истины.

Гора часто повторял себе, что именно поэтому в Индии исстари придерживались правила — тот, на ком лежит забота о всеобщем благе, должен держаться обособленно. Мнение, что монарх может хорошо править своими подданными, лишь находясь в тесном общении с ними, не имеет под собой никакого основания. Мудрый монарх только проигрывает от общения со своими подданными. Вот почему и сами подданные добровольно окружают монарха ореолом. Они прекрасно понимают, что стоит только ему опуститься до дружбы с ними, и всякая необходимость в нем сразу же отпадет.

Брахман тоже должен стоять вдали от всех, одинокий и невозмутимый. Ведь он заботится о счастье всех и поэтому не может общаться со всеми.

«Я и есть такой брахман Индии», — говорил себе Гора. Общающихся с кем попало, погрязших в спекуляциях, алчности и прочих низостях брахманов он не считал настоящими, плоть от плоти Индии святыми людьми. По его мнению, они стояли даже ниже шудр,[59] ибо шудра рожден и живет в скверне, брахман же, забывший о святости, не брахман, а смердящий труп. Именно по вине таких брахманов Индия и влачила сейчас столь жалкое существование.

С нынешнего дня Гора решил неукоснительно соблюдать все правила живительного учения брахманов.

«Я должен оставаться совершенно незапятнанным, — говорил он себе. — Я занимаю в жизни не такое место, как все; я могу обойтись без друзей, я не принадлежу к распространенной породе людей, которым близость женщины доставляет высшее наслаждение, а общение с темным, простым народом для меня совершенно непозволительно, ибо эти люди должны взирать на брахмана так, как взирает земля на далекое небо в ожидании дождя. Кто же спасет этот народ, если я буду слишком близок к нему?»