Эта переписка не закончилась одной шифровкой. 5 декабря 1945 года он вновь обратился к соратникам: «Три дня тому назад я предупредил Молотова по телефону, что отдел печати НКИД допустил ошибку, пропустив корреспонденцию газеты «Дейли Геральд» из Москвы, где излагаются всякие небылицы и клеветнические измышления насчет нашего правительства… Молотов мне ответил, что он считал, что следует относиться к иностранным корреспондентам более либерально и можно было бы пропустить корреспонденцию без особых строгостей.

Я ответил, что это вредно для нашего государства. Молотов сказал, что немедленно даст распоряжение восстановить строгую цензуру. Сегодня, однако, я читал в телеграммах ТАСС корреспонденцию московского корреспондента «Нью-Йорк Таймс», пропущенную отделом печати НКИД, где излагаются всякие клеветнические штуки насчет членов нашего правительства в более грубой форме, чем это имело место одно время во французской бульварной печати».

Может сложиться впечатление, что Сталин придирается к Молотову, посягая на пресловутую «свободу слова», которой так гордится демократия, но такое мнение поверхностно. Так называемая свобода слова — это лишь товар сенсаций. И как товар, используемый в пропагандистских и политических целях, он тоже подвергается как политической, так и внутренней цензуре авторов публикаций. Только очень наивные люди могут полагать, будто на западе нет цензуры. Есть, и еще какая, только она проявляется в высшей форме, — как самоцензура.

Отличие советской печати от «демократической» состояло в степени ее ответственности. Материалы, публиковавшиеся по принципиальным вопросам, всегда излагали официальную точку зрения, которая со временем практически не подвергалась переоценке. Именно поэтому в СССР, в широких слоях народа существовала почти фанатическая вера в правду «буквы и слова» печати.

В вопросах внешних отношений Сталин был очень щепетилен — они касались международного положения государства. Он не допускал никакой неопределенности и кривотолков своей позиции. Но вопрос уже перешел в принципиальную плоскость.

«На запрос Молотову по этому поводу, — продолжал Сталин, — Молотов ответил, что допущена ошибка. Я не знаю, однако, кто допустил ошибку. Если Молотов распорядился дня три назад навести строгую цензуру, а отдел печати НКИД (наркомата иностранных дел. — К.Р.) не выполнил этого распоряжения, то надо привлечь к ответу отдел печати НКИД.

Если Молотов забыл распорядиться, то отдел печати НКИД ни при чем и надо привлечь к ответу Молотова. Я прошу вас заняться этим делом, так как нет гарантии, что не будет вновь пропущен отделом печати НКИД новый пасквиль на советское правительство. Я думаю, что нечего нам через ТАСС опровергать пасквили, публикуемые во французской печати, если отдел НКИД будет сам пропускать подобные пасквили из Москвы за границу».

Его шифровки вызвали потрясение в Кремле, и Молотов дал свою версию случившегося. На следующий день члены Политбюро сообщили, что в злополучной публикации виноват заместитель заведующего отделом печати Горохов, не придавший ей значения.

Сталин отреагировал на эту информацию предельно резко. 6 декабря 1945 года он обратился уже только к Маленкову, Берии и Микояну, игнорируя Молотова: «Вашу шифрограмму получил. Считаю ее совершенно неудовлетворительной…

Присылая мне шифровку, вы рассчитывали, должно быть, замазать вопрос, дать по щекам стрелочнику Горохову и на этом закончить дело. Но вы ошиблись так же, как в истории всегда ошибались люди, старавшиеся замазать вопрос и добивавшиеся обратных результатов. До вашей шифровки я думал, что можно ограничиться выговором в отношении Молотова. Теперь этого уже недостаточно.

Я убедился в том, что Молотов не очень дорожит интересами нашего государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов. Я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем.

Эту шифровку я посылаю только вам троим. Я ее не послал Молотову, так как не верю в добросовестность некоторых близких ему людей (курсив мой. — К.Р.). Я прошу вызвать к себе Молотова, прочесть ему эту телеграмму полностью, копии ему не давать».

Фраза о недоверии поражает. Она не может не поразить. Почему вдруг столь негативное отношение к соратнику, с которым Сталин шел рука об руку в самые сложные периоды своей деятельности? «Безродные» антисталинисты все объясняют подозрительностью и чуть ли не патологией Вождя. Полноте, господа! Это логика кретинов, мажущих черной краской все, что попадает на глаза. Если в таких аргументах вообще есть логика.

Нет, все складывалось не вдруг и не просто. Уединившись на южном побережье, получив возможность на время отстраниться от текущих дел, он мог, не спеша в соперничестве со временем, слушать успокаивающий шелест волн; вглядываться в просторы неба, причудливо отчерченного рельефом гор, впитывать тепло воздуха и наслаждаться красотой окружающей его зелени.

Но он не мог не думать. Он не мог не переосмысливать события и проблемы последнего времени. Их было много: дипломатические баталии под визг и улюлюканье западной прессы; непростые отношения с бывшими союзниками, начавшими размахивать атомной дубиной; истощенная агрессией и фактически обессиленная страна и уставший от войны народ.

Как противостоять давлению извне, не потеряв плодов с таким трудом достигнутой победы? Что сделать, чтобы не впасть в зависимость от окрепшей и обогатившейся на войне Америки? Был ли выход из такого запутанного лабиринта?

Конечно, можно построить ублюдочную версию, даже множество версий. О подозрительности Сталина, обвинив его в антисемитизме, якобы выразившемся в отношении к жене Молотова Полине Жемчужиной, а, по-видимому, именно ее имел в виду Сталин. О якобы охватившем Вождя страхе из-за опасений утратить власть. Но подобная чушь сочиняется уже более полустолетия.

Попытаемся проследить логику событий во времени, во взаимозависимости, чтобы избежать обычной практики, когда факты сбрасываются в одно мусорное ведро, и в результате получается блюдо с антисталинскими приправами.

Итак, Вождь проявил раздражение, и члены правительства продемонстрировали согласие с такой позицией. 7 декабря 1945 года «тройка» телеграфировала Сталину: «Вызывали Молотова к себе, прочли ему телеграмму полностью. Молотов, после некоторого раздумья, сказал, что он допустил кучу ошибок, но считает несправедливым недоверие к себе, прослезился…

Мы напомнили Молотову о его крупной ошибке в Лондоне, когда на Совете министров (иностранных дел союзных держав) сдал позиции, отвоеванные Советским Союзом в Потсдаме, и уступил нажиму англо-американцев, согласившись на обсуждение всех мирных договоров в составе 5 министров (с участием Франции и Китая)…

Мы сказали Молотову, что все сделанные им ошибки в вопросах цензуры идут в одном плане политики уступок англо-американцам и что в глазах иностранцев складывается мнение, что у Молотова своя политика, отличная от политики правительства и Сталина, и что с ним, Молотовым, можно сработаться…»

Конфликт приобретал необратимый характер, и, стремясь разрядить ситуацию, Молотов самокритично написал Сталину: «Мною допущены серьезные политические ошибки в работе… Твоя шифровка проникнута глубоким недоверием ко мне как большевику и человеку, что понимаю как самое серьезное партийное предостережение… Постараюсь делом заслужить твое доверие, в котором каждый честный большевик видит не просто личное доверие, а доверие партии, которое мне дороже жизни».

Видимо, Сталин посчитал разногласия исчерпанными, и шифрограмму от 9 декабря он озаглавил: «для четверки». Но затем он исправил обращение: «Молотову для четверки».

В окружении Сталина было немало людей, обладавших сильными деловыми качествами и высоким профессионализмом. Даже его фантастическая работоспособность не позволяла ему браться за все и контролировать все. Сталин давал большие права людям, решавшим государственные задачи, и то, что он не успевал сделать сам, он доверял ближайшим помощникам.