По обыкновению, Климов не спешил принять окончательное решение. Такой уж он аккуратист, тугодум. «Смотри не на дело, на отделку», — учил его когда-то родной дед, и он теперь смотрел…

Три… семь… девять… бежала секундная стрелка. Двадцать… двадцать пять…

Просчет недопустим. Убийце нечего терять, а Климов отвечает за людей. Правильно говорит Андрей, есть один способ смириться с неизбежным: перестать думать о нем. При известном навыке это удается. Приятно видеть преступника, смакующего кофе за открытым столиком, когда уверен, что после очередного глотка тот окажется в твоих руках, разом поглупевший от случившегося. Люди перестают сопротивляться судьбе, когда убеждаются, что она не есть поэтический вымысел.

—

К черту! — с внезапным ожесточением выругался Климов и ринулся из машины. — Я этого мерзавца сам возьму.

—

Юрий Васильевич…

—

За мной.

Четыре тени скользнули к дому Сячина.

Кал и пса была на запоре. Перемахнули через забор. Пригнулись, затаились, вслушались. И тут из-за веранды с лаем выметнулись псы, два здоровенных волкодава.

В одном из окон сразу вспыхнул свет.

Пока трое из группы захвата, атакуемые злобными зверюгами, вооружались палками, Климов пробежал под окнами, взбежал на шаткое крыльцо. Прижался к косяку. За дверью послышался старчески-сварливый голос:

—

Хто

там?

—

Свои, отец. Милиция.

Тихо-мирно войти в дом не получилось. План, обдуманный до мелочей, сорвался.

—

Уйми собак, папаша!

За дверью раздался кашель, но открывать не собирались.

—

Быстро! — крикнул Климов. — Не до шуток!

Его уже подмывало выбить дверь плечом.

Наконец лязгнула задвижка, но ключ в замке никак не проворачивался. В соседних домах, как по команде, стали зажигаться окна.

«Вот и хорошо, — без всякой радости подумал Климов. — Иллюминация не помешает».

Когда дверь приоткрылась, он инстинктивно откачнулся вбок. На Бога надейся…

Открыл ему морщинистый старик в наброшенной на плечи бабьей кофте.

—

Кого тут… по ночам.

Климов показал удостоверение.

—

Внук дома?

—

А? — неслышаще приставил ладонь к уху старикан и тут же подхватил рукой сползающую кофту. — Наши спят.

—

Посмотрим.

Собаки, услыхав хозяйский голос, разъярились еще пуще. Один из церберов метнулся от забора к Климову, и тому ничего не оставалось как спрятаться за спину старика. Он оказался в идиотском положении, но не стрелять же, черт возьми, по кобелям!

—

Прочь, сатанинская сила! — замахнулся дед на свою живность и пристукнул по крыльцу ногой. — А ну, на место!

Рыча и огрызаясь, псы ретировались.

Двое из климовского прикрытия одномоментно очутились на крыльце:

—

Ну что? Берем?

«В данном случае, себя за бока», — невесело подумал Климов, и тут из кухни выглянула молодая женщина. По тому, как она взглянула на него, запахивая на груди халат, он понял, что Сячин в бегах. Где угодно, только не дома. Вот кто умел чувствовать опасность.

Молодайка с ранней проседью в чернявых волосах оказалась женой Сячина. Было видно, что ее лихорадит. С первых же слов Климов понял, что она из тех забитых жен, которые не знают о своих мужьях того, что нужно знать. День пережит, и слава Богу.

Когда пригласили понятых, она села в угол кухни и, пока производили обыск, сидела, как деревенская старуха на завалинке: уронив руки и не поднимал глаз.

Забито-жалкая, безликая.

Из разговора с нею выяснилось, что утром Сячин сел в машину, забрал кое-какие вещи: куртку из болоньи голубого цвета, милицейскую фуражку, их у него было несколько, сорочку, брюки, два костюма, и уехал. Сколько она с ним живет, он всегда делал по-своему. Младший его брат куда спокойнее,

покладистее

что ли, а он — чуть что — хватается за кулаки.

—

А как зовут брата?

—

Алексей.

—

Он тоже Сячин?

—

Нет, Рудяк. Они по матери родные…

—

Алексей Рудяк? — удивился Климов.

—

Да… а вы его знаете?

—

Знакомы.

Теперь все стало на свои места. Сячин в родстве с Рудяком, Файдыш — с Бицуевым. Итого, четверо. Друзья- брательники…

Во время обыска в сарае нашли ржавую обойму от «маузера», самодельный кинжал с наборной ручкой, ультракоротковолновую рацию, ножовку по металлу, компрессор кустарной работы. Сарай служил не только гаражом, но

и

мастерской, где перелицовывались машины. Банки с красками разных цветов стояли тут же. В одном из деревянных ящиков обнаружили краскопульт, завернутый в газету.

Гладко забетонированный пол, стены, потолок сарая, особенно ближе к дверям, — все в разноцветных набрызгах, потеках.

Климов связался по радиотелефону с Гульновым.

—

Какие новости?

—

Рудяк у нас.

—

Обошлось без дыма? — имея в виду перестрелку, спросил он у Андрея, и тот ответил:

—

Без.

—

Попробуй выяснить, куда смотался Сячин?

—

Так он ушел?

—

В бегах.

—

Сейчас займусь.

Поиски Сячина продолжались всю ночь. Утром дали на него ориентировку во всесоюзный розыск.

Хотя Файдыш и Рудяк содержались в разных изоляторах, оба они одинаково молчали на допросах. Точнее, молчал Файдыш, а младший брат Сячина — Рудяк нес околесицу. Вообще, нигде не мелют столько вздора, заведомой ерунды, как о кабинетах следователей. Пациенты психиатрических лечебниц — милые честняги по сравнению с уголовной нечистью. И все же Климов уже знал, что отец у Сячина был жутким алкоголиком, работал редко. Мать умерла пять лет назад, хлебнув домашних ласк с попойками и мордобоем. Видимо, еще в отрочестве Сячин пришел к мысли, что люди, даже близкие, ничтожны и порочны, что мир жесток ко всем, кто не имеет денег, власти, привилегий, и, как только представилась возможность, пошел служить в милицию. С Файдышем он был знаком давно и, выгнанный из правоохранительных органов, избрал для себя путь заведомого негодяя, решив жить по принципу: как мир — ко мне, так

и

я — к нему, не считаясь с проявлением добра и обращая все свое внимание лишь на насилие и зло.

Приготовившись к допросу и откладывая в сторону бумаги, которые могли понадобиться, Климов понимал, что такие типы, как Файдыш и Сячин, уяснили в жизни одно правило: надо заставить бояться себя, во что бы то ни стало, даже если придется пойти на убийство. Но решиться на это, значит, прежде всего истребить в своем сердце чувство жалости, присущее живым. Идеалом поведения становится способность делать зло и не замечать этого, как не замечают собственного дыхания, чтобы всю жизнь потом люто ненавидеть тех, кто остается самим собой. Мерзость, надругательство над человеческим достоинством, жестокость — возводятся в добродетель, становятся своеобразным «кодексом чести». Подлость, грязь, презрение к культуре, к иной жизни — вот их способ самоутверждения. Хотят быть суперменами, а превращаются в подонков, жалких тварей, трясущихся за свои шкуры, лишь только наступает час расплаты. Ведь, как ни крути, а идя на убийство, они обрекают на гибель, прежде всего, самих себя. В душе-то каждый из них знает, кто есть кто.

Когда ввели Файдыша, Климов начал допрос с того, что снова перечислил и назвал все эпизоды, фигурирующие в деле. Того, кто обходился упорным молчанием, он брал на заметку. Следующий раз на них заострит свое внимание Тимонин. А Файдыш исподволь пытался выведать, под стражей ли Рудяк и где Бицуев.

— Я требую встречи с родными.

Климов усмехнулся. Уж кому-кому, а Файдышу должно быть хорошо известно, что свидания даются только осужденным, и никогда подследственным.