— Мама, а это кто? — спросил мальчик, указывая в сторону пушки.
— Где, сынок?
— Да вон, стеклянный дядя!
Около пушки стоял прозрачный, как мираж, человек. Он был в форме советского офицера. Голова была забинтована. В руке он держал пистолет. Он приблизился к лафету, обнял пушку и поцеловал.
Снаряд калибра 152 миллиметра, дремавший в стволе семьдесят лет, так и не полетевший к Рейхстагу в минуту, когда завершилась война, — этот снаряд слабо дрогнул, услышав поцелуй командира.
Офицер встал во весь рост, поднял пистолет и воскликнул:
— За нашу Родину, огонь, огонь!
Пушка дернулась, изрыгнула грохочущее пламя. Снаряд полетел над городом к наркотической дискотеке «Хромая утка» и лег прямо на стол, за которым собрались губернатор, глава местной Думы, олигарх, наркоторговец и владыка. Взрыв разметал дискотеку. На месте стола образовалась черная, полная дыма воронка. Все, кто сидел за столом, превратились в пар. Только на обугленной балке качался бюстгальтер восьмого размера.
Садовников слышал далекий разрыв снаряда. Запахнул штору, за которой тихо спала Вера, и вечернее солнце дрожало на стене малиновым пятном. Он хотел прилечь рядом с ней, обнять ее легкое тело, вдыхать кроткие запахи ее волос и думать о колокольчиках, слипшихся от дождя, о сосновых борах с фиолетовым вечерним туманом. Никола уже вернулся домой, и Садовников целил его раны, покрывал волшебной смолой ссадины и надколы. Чистил и точил зазубренный меч. Смывал копоть со страниц священной книги.
Он услышал шаги. Человек, вошедший без стука, появился на пороге. Он был одет в безупречный смокинг, галстук-бабочка украшал белоснежную рубаху. Лакированные туфли мягко ступали по половицам. На лбу краснело пятно, как лепесток ядовитого цветка.
— Вы позволите, господин Садовников? — с изысканным поклоном спросил человек.
— Проходите, господин Маерс. Не могу предложить вам кресло за неимением оного. Садитесь на стул к верстаку.
— Благодарю вас, Антон Тимофеевич.
Они сидели на стульях, напротив друг друга, и некоторое время молчали. В окно светило низкое солнце, озаряя далекие заречные луга и голубые леса.
— Нам не доводилось встречаться, Антон Тимофеевич, в спокойной обстановке, где могла бы состояться наша беседа. Однако все эти десятилетия мы находились очень близко друг к другу. Можно сказать, соприкасались вплотную.
— Мне это известно, господин Маерс.
— Вы помните, как в Панджшере ваша группа попала в засаду? Вас истребляли, и за вами пришел вертолет, и вы уступили место в вертолете своему другу. После этого вы обнаружили в себе необычные способности. Я находился в отряде моджахедов и приказал снайперу вас подстрелить. Но его пуля попала в камень. Хочу, чтобы вы это знали.
Садовников это знал, и помнил тот пепельный камень, о который чиркнула пуля и запахло расколотым кремнием. За камнем уступами поднимались серые горы, и над ними прозрачно голубел ледник. Спустя много лет он написал афганский стих, сохранив его на пожелтелом листочке.
У автомата ложе из березы,
Коричневый березовый приклад.
Вдруг из приклада выступили слезы,
И стал зеленой веткой автомат.
— А там, в Никарагуа, когда вы продвигались с сандинистской пехотой к пограничной Рио-Коко, над вами пролетел гондурасский самолет и сбросил бомбу. Вас ударило взрывной волной о сосну, и вы на несколько месяцев потеряли дар речи. В том самолете на кресле второго пилота сидел я, в то время советник гондурасской армии.
Садовников помнил болотную тину на трубе миномета, желтые, растущие на болоте цветы, и убитого индейца, распухшего от жары, плавающего в желтой воде. Где-то, в его дневниках, сохранился стих того времени.
Я помню давний бой на Рио-Коко,
В атаку шла усталая пехота.
На облако, стоящее высоко,
Легла лучей последних позолота.
— На юге Анголы, когда вы с партизанами Намибии уходили в пустыню Калахари, и на вас напали вертолеты батальона «Буффало», и ваш отряд был разгромлен, и вы всю ночь пролежали в песках, слыша, как в зарослях стонет раненный осколками слон. А ведь это я навел на вас вертолеты, я надеялся уничтожить вас залпом реактивных снарядов.
Садовников помнил, как на желтой вечерней заре возникли черные вертолеты. Красное длинное пламя летело с подвесок, снаряды рыхлили барханы, истошно грохотала зенитка, пока не поглотил ее взрыв. Он лежал в чахлых зарослях, ожидая на утро смерти, смотрел на текущие сквозь ветки огромные белые звезды, и где-то близко вздыхал и охал сраженный осколком слон. Об этом он написал стих, сберегая его среди фронтовых заметок.
Под небом Африки, в стреляющем краю
Средь блеска звезд лежал, зажав винтовку.
С тех пор я под рубашкою храню
Тех африканских звезд татуировку.
— Ив Кампучии, под Батамбангом, когда две ваши «тойоты» выехали из гостиницы, и под передней, где должны были ехать вы, взорвался фугас и была убита ваша спутница-итальянка, — это мои люди заложили фугас. Я видел из зарослей взрыв и сетовал, что случай опять вам помог, вы сели во вторую машину.
И об этом Садовников написал стих, всего четыре строчки, которые напоминали ему ядовитую пыльцу цветущих джунглей, вьетнамский трофейный танк, который чавкал в болоте. На черном поле вставали столбы разрывов, убитый буйвол раскрыл фиолетовые, полные слез глаза, а потом ночной деревянный отель с шелестящими пальмами, и случайная встреча.
Сгибались пальмы в трепетном поклоне.
Ночной отель захлестывали ливни.
Я женщину увидел на балконе.
В ее руках — букет печальных лилий.
— В Эфиопии, в Лалибелле, вы посетили лагерь голодающих и фотографировались с французскими врачами, которые работали среди голодных эритрейцев и способствовали тайным поставкам оружия. Тогда в окно лазарета влетела пуля и разбила склянку с раствором, и охрана стала избивать голодную толпу, разыскивая снайпера. А снайпером был я, замотанный в рваную накидку, фиолетовый, как эфиоп, и пуля предназначалась вам, господин Садовников.
Он помнил тот лагерь, наполненный умирающей голодной толпой, и когда появился на раскаленном утоптанном пустыре, его окружили обтянутые кожей скелеты, потянулись умоляющие костлявые руки. Хоронили умерших, обкладывали мертвецов камнями, и над каменной грудой стеклянно струился воздух, испарялась плоть мертвецов.
Царило африканское засушье.
В голодных деревнях стояли плачи.
Пила из лужи лань, прижавши ушил,
Поджарый волк и я, — «солдат удачи».
— На Средиземном море, на палубе авианесущего крейсера, когда начинался массовый взлет авиации и советские штурмовики устремлялись к Ливану, у вас случился солнечный удар. Так вот, господин Садовников, это я, находясь на авианосце «Саратога», подверг вас экстрасенсорному воздействию и вывел вас на сутки из строя.
И в ответ на это в душе Садовникова прозвучало:
Тяжелый крейсер нес стальное тело.
Горел Ливан и пламенел Израиль.
Вдруг бабочка цветная пролетела,
Посланница неведомого рая.
— И это я, чего уж скрывать, устроил аварию, в которой погибла ваша жена. Звездолет, который она испытывала, был заправлен энергией Света, которую добыли из русской ноосферы. Мне удалось добавить в ваше топливо компоненты Тьмы, которую извлекли из шифрограммы пилотов «Б-29», сбросивших бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Произошел взрыв, убивший вашу жену.
