— О, отец Марк! — радостно воскликнул владыка, этим возгласом стряхивая с себя весь нарочитый налет святоотеческого многомудрия, которым были пропитаны его недавние наставления. — Это поистине добрый и светлый авве, чуждый предрассудков европеец, с которым мы обсуждали тему единения церквей. Помню, мы гуляли ночью у Кельнского собора, и его готические поднебесные шпили заслоняли луну, и отец Марк сказал, что этот собор принадлежит всему христианскому миру, в том числе и русскому православию.

— Узнаю отца Марка, его широту и духовную щедрость. Но все-таки, посмею утверждать, это плод католического европейского гения, да простит меня отец Марк, — Маерс смутился и стушевался, посягнув на авторитет почтенного вероучителя. Но владыка тут же ободрил его:

— Откровенно говоря, я думаю точно так же. Я провел в Европе не один год, и могу оценить всю духовную мощь католичества, его исторический опыт, его вклад в мировую культуру. Пусть меня не слышат отцы, — Евлампий кивнул на стоящих в стороне отца Ферапонта и отца Пимена, — но ничего прекраснее готики я не видел, будь то соборы Кельна, Толедо, Парижа или Венеции. С ними не сравнить наш Успенский, или Василий Блаженный, или Покрова на Нерли. Все-таки католичество ближе к небу.

Маерс восторженным вздохом выразил согласие, всем своим видом показывая, как неописуемо счастлив обнаружить единомыслие с таким просвещенным духовидцем, как владыка.

— Так с чем вы пожаловали, сын мой? — ободрил его Евлампий, не без удовольствия видя восторженное замешательство гостя.

— Пожаловал к вам, владыко, со смиреной просьбой, не надеясь на ваше согласие, рискуя вызвать ваше гневное отторжение и решившись на это лишь по наущению и благословению отца Марка, — Маерс заикался, робел, не находил в себе сил высказать просьбу. Так что владыка вынужден был еще раз его ободрить:

— Не смущайтесь, сын мой, в чем просьба?

— Вам несомненно известно, владыко, что в ваш замечательный город в скором времени прибывает с визитом богоспасаемый наш Президент. И к его приезду усилиями европейских и отечественных устроителей, при поддержке губернатора и уважаемых граждан города, приурочен праздник искусств с участием знаменитых на всю Европу музыкальных групп, художников-модернистов и театральных труп. Праздник мгновенно превратит скромный губернский город в столицу европейской культуры, и наш Президент, по духу истинный европеец, откроет фестиваль. Так вот, владыко, не согласились бы вы благословить начало праздника, придать ему, если так можно выразиться, христианский характер. Хотя, конечно, я понимаю всю неожиданность для вас моей просьбы, быть может, даже ее бестактность.

— Отчего же! — оживился Евлампий. — Я вовсе не чужд современного искусства. Более того, когда я подвизался на австрийском приходе в Зальцбурге, я пел в составе группы «Воронье гнездо» песенку: «Не бойся, бэби, целовать свою маму». Это, скажу я вам, имело определенный успех.

— Как же, читал об этом в газетах, владыко. Вас называли тогда православным Элвисом Пресли.

— Наш Патриарх призывает православных не забиваться в тесноту церковной ограды, а идти в мир с проповедью. Каждый православный — это миссионер, и нужно говорить с миром на его языке. Святейший встречался с байкерами, а я в Зальцбурге сам сел на мотоцикл и промчался по предместьям, благословляя по дороге мирян.

— И об этом вашем подвиге с восторгом читал в газетах. Вас называли «православным байкером» и «Христовым гонщиком».

Владыке льстила известность, которая сопровождала его миссионерскую деятельность. Его лицо покрыли пунцовые пятна удовольствия. Он извлек серебряный гребешок с серафимами и расчесал свою шелковистую бороду.

— Должен вам сообщить, владыко, что на фестиваль в качестве почетных гостей прибудут два кардинала, из Ватикана и Толедо. Не будет ли для вас неприятной встреча с ними?

— Напротив. Новое поколение епископов, к которому я принадлежу, выступает за теснейшие связи с нашими католическими братьями. Мы преодолели средневековые суеверья и провозглашаем: «Христос один, и церковь его одна». Признаюсь вам, когда я был в Кельне, мы вместе с отцом Марком и местным падре отслужили совместный молебен в одном из притворов собора. Это было первое совместное богослужение православных и католических священников, и я испытал такое чувство, словно в собор вошел сам Спаситель.

Маерс перекрестился на образ, давая понять, как он счастлив, как преклоняется перед владыкой, бесстрашно бросающим вызов костному мракобесию и сектантству.

— Одна из танцевальных мистерий фестиваля, владыко, задумана, как истребление красной пятиконечной звезды, символа безбожной власти. На сцене лежит красная рубиновая звезда, полная копия той, что венчает до сих пор кремлевские башни. Вокруг нее маршируют красноармейцы в шлемах, работники НКВД, партийные вожди. Они передают друг другу масонский символ — молот и поют свой безбожный гимн: «Мы кузнецы, и дух наш — молот…» Появляется ангел, вырывает у них из рук молот, разгоняет безбожников и разящими ударами раскалывает звезду на множество осколков. Из-под расколотой звезды, как из-под плиты поднимаются все святомученики, — священники, белые офицеры, раскулаченные крестьяне, расстрелянные интеллигенты. Они начинают петь псалом, и молот в руках у ангела превращается в животворящий крест, с которым ангел ведет весь сонм воскрешенных на небо, к святому трону.

— Замечательно, — одобрил владыка, — быть может, эта мистерия, если ее увидит Президент, послужит скорейшему избавлению священного Кремля от этих масонских символов, а все кумиры безбожной власти будут вынесены наконец с нашей священной площади, дабы не смущали православный народ. И скажи ты ему, отцу Петру, — Владыка повернулся к секретарю отцу Пимену, — так и скажи, опомнись, старый дурак, добром прошу!

Владыка несколько секунд пребывал во гневе, но потом доброе расположение духа вернулось к нему.

— А что, это чудесное яйцо золотое, или позолочено? — спросил он, трогая пухлым пальцем сияющий подарок.

— Как можно, владыко. Подлинное золото девяносто шестой пробы, — воскликнул Маерс.

— И ладно. А то мода пошла следить за духовенством, какие часы мы носим, на каких машинах ездим, на каких тарелках едим. — Владыка взмахом руки освободил запястье от шелковой ткани, показав платиновые часы с бриллиантами на золотом браслете. Три стрелки — часовая, минутная и секундная, украшенные крохотными сапфирами, показывали обычный ход времен. Четвертая, с маленьким огненным рубином, показывала время, которое оставалось до конца света. — А хоть бы и на золотых тарелках и на серебряных «мерседесах». Не для своей гордыни, а во славу божью. Богатство — не грех, а бедность — не добродетель. Если человек богат, значит, так Богу угодно. А если беден, так и это Бог попустил.

Владыка посмотрел на часы, давая понять, что аудиенция завершается.

— Был рад знакомству. Благословение мое получаете. На праздник пожалую, а если выпишете из Австрии группу «Воронье гнездо», то исполню песню: «Не бойся, бэби, целовать свою маму». Что еще я могу?

— Еще самую малость, владыко. Известный итальянский католический скульптор Лоренцо Проскини сделал в абстрактной манере скульптуру сидящего Христа в багрянице. Позвольте несколько таких скульптур установить подле православных храмов и возле вашей резиденции?

— Как она выглядит? — поинтересовался владыка.

Маерс кинулся к дверям и щелкнул пальцами. Черноволосый араб внес в кабинет красную деревянную скульптуру, у которой вместо головы был небольшой цилиндр. Вокруг цилиндра, едва различимое, трепетало сияние. Оба монаха, отец Ферапонт и отец Пимен, пугливо перекрестились. Но владыка, понимающий современную эстетику Запада, чуждый ортодоксальных предрассудков, произнес:

— Вижу нимб, вижу багряницу. На древе распятый, сам есть древо, — и он протянул для поцелуя свою сдобную душистую руку, к которой подбежал Маерс, схватил персты владыки и трепетно поцеловал. Пятясь подобострастно, вышел.