Гермиона вслед за Эдвардиной отправилась в постель, где и провела добрых два часа, обидевшись на весь свет (и на Эбби, конечно!), поскольку та ясно дала понять, что на этот раз Пончик останется дома.

Вся эта беготня и суета, все ее попытки хоть как-то образумить сумасшедшую семейку совершенно выбили Эбби из колеи. У нее осталось всего полчаса, чтобы принять ванну, да и вода к тому времени была уже совсем холодной. Не осталось у Эбби времени и на то, чтобы придумать, что наденет на бал она сама, потому что ее лучшее платье — трехлетней давности! — так до сих пор и лежало нераспакованным в одном из сундуков и наверняка безнадежно помялось.

В конце концов, натянув на себя платье унылого желтого цвета и с влажными волосами, которые она небрежно сколола на затылке, Эбби каким-то образом ухитрилась добиться, чтобы все собрались внизу за десять минут до того времени, когда должна была подъехать наемная карета.

Немедленно по приезде оба дядюшки скрылись в одной из комнат, где шла игра в карты, скорее всего рассчитывая перехватить небольшую сумму у какого-нибудь доверчивого бедняги из тех, кто еще не слышал о скандале, из-за которого они и потеряли свое «сокровище».

Безнадежный Игнатиус, до отвращения напомаженный и затянутый «в рюмочку», отчего его щуплая невысокая фигурка казалась еще тоньше, увязался за какой-то миловидной горничной — увы, любовные пристрастия юноши почему-то никогда не шли дальше прислуги.

А Эдвардина, окруженная плотным кольцом поклонников, устроилась в дальнем конце бального зала. Посматривая на нее, Эбби вдруг почувствовала, что не имеет ни малейшего желания присоединяться к ней. Представив, как она, работая локтями, протискивается сквозь толпу молодых людей, и все только ради того, чтобы выслушивать пустые комплименты, которыми наперебой осыпают хорошенькую племянницу, Эбби тоскливо вздохнула.

Конечно, глупышка Эдвардина, увлекшись, могла ляпнуть что-нибудь совсем неподходящее, но, судя по устремленным на нее мужским взглядам, вряд ли кто-нибудь из джентльменов обратил бы на это внимание. Кроме того, дядюшки, ненадолго оторвавшись от карт, произвели короткую разведку и доложили Эбби, что ни один из окружавших девушку молодых людей не глуп настолько (по крайней мере с виду), чтобы очертя голову мчаться к алтарю.

А это означало, что светские хлыщи, возможно, успевшие пронюхать о нищете Бэкуорт-Мелдонов, охотятся не за рукой Эдвардины, а за ее восхитительным телом.

— Ах, молодость, молодость! — заговорщически прошептал ей на ухо дядюшка Дэгвуд, и Эбби поморщилась — от него за версту несло джином. — Неистовые желания! Но тебе не о чем переживать — тут с ней ничего не случится. Только не позволяй ей выходить на балкон, и все будет в порядке.

Поразмышляв над его словами и вдруг забеспокоившись, Эбби решила все же подойти к племяннице. Она неохотно напомнила себе, что приехала сюда не ради себя, а для того, чтобы выдать замуж Эдвардину.

И не то чтобы ей так уж хотелось сидеть рядом с невесткой, пока та занудно жаловалась на болезни, маленькими глотками потягивая воду — хотя Эбби точно знала, что это джин. Конечно, Гермиона вошла в эту семью только благодаря браку, но за эти годы она умудрилась каким-то образом перенять у покойного Гарри его любовь к крепким напиткам.

А джин есть джин. Назовите его как угодно, все равно это будет одно и то же пойло — что в хрустальном бокале, что в глиняной кружке, какие в ходу в трущобах Лондона. Обитающие там бедняки именуют его по-своему — «Выверт» или «Чумная голова», даже «Раздень-меня-донага» — и хлещут по полпенни за кружку. Ужасная гадость, поморщилась Эбби, а Гермиона глотала его, словно это и впрямь была вода. По-видимому, джин был ей как слону дробина.

— Я скучаю по Пончику, — с душераздирающим вздохом объявила вдруг Гермиона.

Одуряющая волна винных паров ударила в лицо Эбби, и она судорожно замахала перед лицом веером, одновременно копаясь в сумочке в поисках мятных лепешек.

— Уверяю тебя, с ним ничего не случится, — твердо ответила она, протягивая невестке коробочку с лепешками.

— Это ты так считаешь. Просто не понимаю, почему я сегодня не могла взять его с собой? Такой славный малыш! Уверена, что леди… леди — ну кто бы она там ни была! — не стала бы возражать.

— Мы с тобой в гостях у герцога и герцогини Селборн, Гермиона! Уж постарайся как-нибудь запомнить это, хорошо? А что касается Пончика… — Помолчав немного, Эбби с чувством добавила: — Представляю, как обрадовались бы их светлости, если бы твое маленькое чудовище вначале цапнуло за ногу герцога, а потом сделало пи-пи на подол герцогини!

— О, как тебе не стыдно, Абигайль! Я знаю, ты почему-то невзлюбила бедняжку, но даже ты не станешь отрицать, что на самом деле он очень славный, — Прищурившись, Гермиона бросила на невестку обвиняющий взгляд. — Говорят, собаки на редкость хорошо разбираются в людях. Возможно, Пончик углядел в твоей натуре нечто такое, милая Эбби, чего нам, простым смертным, увидеть просто не дано.

Эбби невольно подумала, какая же она скучная, серая и невероятно занудная! Длинную лошадиную физиономию не могли оживить ни подсиненные волосы, ни слишком маленькие и глубоко посаженные, похожие на бусинки глазки. Бедняжка Эдвардина, вздохнула Эбби, унаследовала ангельскую внешность от покойного отца, а куриные мозги — от матери. Вот уж не повезло! Просто страшно подумать, к чему может привести такое сочетание. А если бы душевные и физические качества родителей распределились по-другому? Эбби покрылась холодным потом, попытавшись представить себе образованную молодую леди с лицом издыхающей лошади. Попробовала бы она тогда сбыть с рук такую Эдвардину!

Бедняжка Гермиона! Еще одна женщина, которую повели к алтарю в расчете, что ее приданое поправит пошатнувшиеся дела Бэкуорт-Мелдонов. Ко всеобщему удивлению, ей удалось произвести на свет двух очаровательных малюток. И вот теперь они выросли, и им не было до матери никакого дела. Муж давно сбежал от нее, и Гермиона топила горе в бутылке «Сердечной отрады», а единственным существом, бескорыстно ее любившим, был визгливый комок шерсти по имени Пончик.

— Ладно, может, ты и права. — Она неожиданно испытала прилив жалости к Гермионе, ведь и та тоже стала жертвой Бэкуорт-Мелдонов. — Пончик — славный пес, нежный, как персик. А я чудовище, и он это чувствует. Прости меня, Гермиона, клянусь исправиться и больше не грешить. Если хочешь, я готова даже отправиться домой, чтобы загладить свою вину. Как ты думаешь, тогда он меня простит?

Она встала. Гермиона в ответ посмотрела на нее крохотными, блестящими и одновременно, как ни странно, какими-то блеклыми глазами и кивнула. Что-что, с горечью подумала Эбби, а толстокожесть всегда была отличительной чертой всех членов этой семейки.

— Да, конечно. А я буду молиться за тебя, Абигайль.

— Я счастлива.

Наклонившись, Эбби поцеловала напудренную щеку невестки. Она

направилась туда, где в последний раз видела окруженную толпой поклонников Эдвардину, лица которых та даже толком не могла разглядеть. Бедняжка щебетала не умолкая. Возможно, рассказывала волнующую историю о том, как ее вместе с братцем Игги застал викарий, когда они, оба голые, плескались в ручье, — ну не забавно ли это в самом деле?

«О Господи, и что это мне в голову взбрело? Не иначе я окончательно спятила!» — проклинала себя Эбби, проталкиваясь сквозь плотную толпу пэров и их жен, до отказа заполнившую бальный зал Селборнов, и чувствуя на себе их неодобрительные взгляды.

Нет, она вовсе не обижалась на них, даже когда кое-кто из этой титулованной публики, высокомерно смерив ее с ног до головы возмущенным взглядом, сразу отворачивался в сторону, словно устыдившись того, что вообще обратил внимание на такое ничтожество.

Она и есть ничтожество, грустно подумала про себя Абигайль Бэкуорт-Мелдон. Ни богатства, ни громкого титула, ни красоты. А уж в присутствии Эдвардины она вообще выглядит серой мышкой.

Уже давным-давно, сравнив себя с этой ослепительной юной красавицей, Эбби была вынуждена признать, что внешность у нее самая заурядная.