В это время в дверях появился Фрэнки в своем кресле и подал Эдему сигнал подойти. Эдем извинился, прошел через ресторан к таксисту.

— Вам послание от Такера, — сказал Фрэнки. — Он передал, что некто Гроб Митцер только что погиб. В здании, которое было взорвано. В Германии. Вашему другу, если он еще не знает об этом, ничего не говорите. Вас просто ставят в известность.

— О’кей. Увидимся позже.

Митцер… — размышлял Эдем, возвращаясь обратно к столику. Это имя упоминалось во время встречи Триммлера с Гуденахом. Триммлер говорил, что им следует встретиться с Митцером в Нордхаузене. И вот теперь он мертв. Сигналы опасности нарастали с каждой минутой.

— Что там такое? — спросил Триммлер, когда Эдем сел.

— Такер. Он хотел бы знать, когда мы вернемся.

— А при чем здесь калека? Он же встречал нас в аэропорту.

— Он входит в команду Такера.

— Любят они играть в бирюльки, эти американцы.

Если ему так сильно недостает Европы, почему же он не возвращается туда? — подумал Эдем. Имея доллары, имея фунты. Если Германия для него все еще дом, зачем же он остается здесь?

Триммлер пристально взглянул на него, затем улыбнулся и покачал головой.

— Жизнь не так легка, как кажется.

— Но не деньги же удерживают вас здесь! Вы заработали свое. Что же тогда?

— Все. Сорок пять лет. Вот сколько я прожил здесь. Кто вы такой? Детектив? Нянька?

— Нет, сэр. Я просто понимаю, что вы достигли многого, немыслимо многого для остальных нас. Но вы сделали это здесь, в этой стране. А Германия переменилась с тех пор, как вы покинули ее. Я могу вам сказать это именно потому, что живу в современной Европе. Никто там больше не ходит на концерты в тринадцать лет. Скажу больше: родители тратят все свое время, пытаясь помешать своим детям ходить на концерты поп-музыки. У нас есть наркотики, высокая преступность, СПИД и все другие проблемы, которые получила Америка. Все это одно и то же, где бы вы теперь ни жили.

— Может быть, так на Западе. Но в других местах иначе.

— Где же?

— В Восточной Европе даже после русского вторжения все еще живы старые ценности.

— И нищета. И голод. На Западе имеется прогресс.

— Вы называете экономические проблемы. Они могут быть решены. Но как вернуть моральные устои, значимость человеческих ценностей? Вы говорите о прогрессе. Знаете ли вы, что он означает для ученого? Какая-то доля прогресса? — Триммлер осушил свой стакан и подал знак официанту принести еще. Выпивка раскрывала его внутреннюю сущность. — Давайте я расскажу вам о прогрессе. Когда я мальчиком покинул университет, а это случилось из-за войны, меня направили в исследовательское подразделение авиации в Бремене. Это было в 1939 году. Мы испытывали нагрузки на самолет. Требовалось определить воздействие высотных полетов на человека. Мы не могли помещать крыс и мышей в раскомпрессированные емкости. Мы не могли видеть, что происходило с ними, не могли слышать, как они реагировали на это. Мы нуждались в людях. Вначале у нас были добровольцы из «Люфтваффе». После того как мы сорвали несколько барабанных перепонок и отослали нескольких людей в клиники для слабоумных из-за кислородного отравления, мы поняли, что, пока мы найдем решение проблемы, в наших военно-воздушных силах уже никого не останется. Тогда мы стали использовать других добровольцев. Преступников и прочий сброд. И благодаря этим испытаниям, благодаря риску, который мы приняли на себя, пассажиры могут летать теперь по всему миру в полной безопасности на любой высоте, которая вообще возможна. Вот, дорогой мой друг, откуда исходит прогресс. Из риска и смерти других.

Да, подумалось Эдему, из боли евреев, поляков и других восточноевропейцев, на которых экспериментировал Триммлер и его друзья. Он боролся со своим отвращением, стараясь справиться с ним прежде, чем продолжит беседу.

— Я не представлял себе этого, — услышал он свою собственную ложь.

— И никто себе этого никогда не представляет. Они забывают о тех тяжелых битвах, которые нужно выиграть для того, чтобы обеспечить легкую жизнь. — Триммлер потянулся через стол и выбрал среди предметов сервировки простую пластмассовую масленку. — Здесь, как вы знаете, маргарин. Во время войны это было все, что мы могли достать. Не масло, а маргарин, потому что его легче производить. Мы называли его гитлеровским маслом. Вы видите, даже это наследие продолжает жить.

— Почему же Восточная Европа так отличается от Запада и теперь?

— Потому что они все еще располагают старыми ценностями. Потому что их подавляли в течение сорока пяти лет. Потому что они все еще помнят, как было раньше. И отсюда воспрянет новая Германия. А также и новая Европа. Из прежних ценностей. Из прежнего образа жизни.

— И только поэтому вы хотите вернуться обратно?

— Так я полагал. Пока мне не сказали, что я слишком стар. А я ждал все эти годы, ждал здесь.

— А кто вам это сказал?

Триммлер покачал головой, на его лице была смесь горечи и гнева. Затем он внезапно поднялся.

— Я не могу ждать этих блюд. Это слишком долго. Я ухожу.

Он почти выбежал из ресторана, заметно шатаясь. Эдему пришлось вручить удивленному официанту стодолларовую бумажку и последовать за ним.

Триммлер повернул на Тулуз-стрит, перешел через Ройал-стрит и остановился на углу Бурбон-стрит. Эдем следовал за ним на коротком расстоянии, не желая еще больше расстраивать ученого. Фрэнки, почти затертый возрастающей толпой, оставался на месте. Если он понадобится, его можно будет найти. Масса ночных бездельников смешалась с проститутками, с торговцами всяческими удовольствиями, которые вышли собирать свою привычную жатву.

Какая-то девка, полногрудая и белокурая, в коротких розовых штанах и облегающем свитере, подошла к Триммлеру и вызывающе улыбнулась ему улыбкой тысячелетней давности, полной эротического обещания. Триммлер сделал отрицательный жест, перешел дорогу, а потом повернулся и стал наблюдать за ней с безопасного расстояния. Он увидел, как она предложила себя другому человеку, взяла его под руку и увела.

Триммлер помахал Эдему, следовавшему за ним.

— Я не хочу, чтобы вы и дальше таскались за мной, — распорядился он.

— К сожалению, обязан продолжить.

— Говорю вам, прекратите преследовать меня.

— А я вам отвечаю, что я на службе.

— У меня есть право на свою частную жизнь?

— Устройте, чтобы мне изменили указания, и я буду счастлив оставить вас в покое.

— Тогда держитесь вне пределов моей видимости, чертова вы нянька.

Эдем понял, что Триммлер утратил над собой контроль, что любое огорчение имело теперь для него второстепенное значение сравнительно с ненавистью к охранявшим его людям. Эдем извинился и отошел, растворившись в толпе, которая уже начинала прислушиваться к раздраженным выкрикам Триммлера.

Следующие девяносто минут он издалека наблюдал за Триммлером, который заходил во все разбросанные по проезду бары. Везде он неизменно заказывал скотч со льдом и становился все более мрачным, забиваясь в темные углы и погружаясь в свои собственные мысли. Он подымал глаза лишь тогда, когда к нему приближались одинокие женщины, почти всегда проститутки. Но он не проявлял инициативы и возвращался неизменно к возникавшему перед ним стакану.

В своем хождении по этим распивочным точкам он не забывал оглядываться, опасаясь «няньки», но англичанин мобилизовал весь свой опыт, чтобы не попадаться ему на глаза.

У крайнего бара, куда Триммлер заходил уже трижды, появился человек с африканской прической, в джинсах и размалеванной куртке. Эдем решил, что он следит за ученым. Эдем узнал этого человека. Его высокая и худая фигура подсказала образ барабанщика из вчерашнего вечернего обряда.

Эдем осмотрел улицу. Казалось, все спокойно. Он продолжал оставаться на должном расстоянии от ученого. Его небольшой рост имел здесь бесспорное преимущество: он легко растворялся в толпе зевак.

Между тем Триммлер направился в клуб стриптиза и секса. «СЕКС, КОТОРОГО ВЫ НИКОГДА НЕ ВИДЕЛИ», — призывала вывеска над входом. «ПОСЕТИТЕЛИ УЧАСТВУЮТ ТОЛЬКО ЗА 20 ДОЛЛАРОВ», — предупреждала под ней надпись поменьше.