Мне не пришлось проводить Виктора. Когда он умер, я жил далеко.

Ночной залп у глухариного костра на этот раз не очень громок — нас оставалось все меньше и меньше.

— Просьба у меня — посмотри, пожалуйста, собаку. Все у нее: кровь, выкормка, лады, чутьишко… Работал много. В чем дело — не пойму.

Удивила просьба друга. Илья — сын знаменитого собаковода, сам знаток подружейных, и вдруг: посмотри. Похвастать, что ли, хочет? Нет, исключено, не в его духе.

Как только начал спадать полуденный зной, пошел к Илье, жившему в доме доярки, на краю деревни. В комнате Селюгина на высокой пружинной кровати, на чистом одеяле под ярмарочным ковриком с красавицей и лебедями, положив лапы крест-накрест, в позе тигрицы в полудреме нежилась ирландка Лада. Перед ее носом на куске клеенки лежал недоеденный кусок колбасы. Узнав меня, собачонка приветливо постучала пером по лебедям, но с кровати не сошла.

Заметив мой взгляд, Илья поморщился:

— Ничего не могу поделать — Наташа балует ее со щенков, носится как с куклой, все на руках да на диванах. Сколько раз говорил, да разве… Пойдем, Ладушка.

Из деревни вышли в час, когда вот-вот снова закричит коростель и чайки летят с озера на берег: день на повороте к вечеру. Илья с собакой у ноги шел впереди легкой походкой лесовика. Длинные ноги, обутые в поршни, аккуратно перетянутые по оберткам тесьмой, казалось, не ступали, а спорко скользили по намятой обочине проселка. Когда он оборачивался и привычным жестом откидывал прядь не по годам темных и густых волос, я замечал досаду и озабоченность в обычно веселых и всегда чуть иронических глазах.

Разговаривая, мы не сразу заметили, что Лада отстала. Обернулись — стоит на мостике через открытую воду между двумя мочажинами. Стоит в напряженной и красивой стойке, высоко подняв, прямо задрав, голову. Вернулись.

— Посылать? Там вязель — нам не пройти.

— И хорошо, посмотрим, как она одна. Если не боишься, конечно.

— Что ты! Ни боже мой, нисколько.

Илья ласково стер с морды недвижной собаки серую массу успевших налететь комаров, скомандовал:

— Вперед, Ладушка, вперед!

Ирландка охотно стронулась, перескочила придорожную канаву, плавно повела, с трудом вытягивая тонкие лапки из бурой жижи. Шагах в тридцати от дороги, прямо по носу собаки, сочно крякнув, взлетел бекас. Лада обернулась к нам, помахала пером, ставшим похожим на палку, и вернулась на дорогу.

— Что тебе надо от первопольной? — не выдержал я. — Чутьиста, стойка крепкая, подводит легко, а уж вежлива…

— Мне надо, — ответил Илья, отскакивая от грязевого душа отряхивающейся Лады, — чтобы ты не торопился с выводами.

После гудящего комарами ольшаника, где вяло пели и рюмили зяблики, а в колеях на влажной глине, расправив крылья, сидели сотни голубых мотыльков, дорога стала круто подниматься. Открылся чудесный вид на лесные покосы. Свечи берез окаймляли десятки некошеных полянок, а дальше, в синей дымке еще жаркого дня, раскинулась просторная мшарина. Сколько раз я поднимался на эту высотку и всегда с душевным трепетом смотрел на любимые и зовущие места.

Ирландка плавно повела.

На первой поляне Илья пустил собаку. Лада весело пошла в поиск, — нет, это слово здесь не подходит, — она не искала, она бегала вокруг хозяина, часто останавливаясь и оглядываясь. Казалось, она гуляет или играет в детскую игру, где в главной роли он, а не она. В дальнем углу покоса Лада причуяла, вздрогнула и, не торопясь, пошла в кусты.

Мы нашли ее на небольшой чистинке в молодом лесу. Лада лежала, утонув в пестром цветочном ковре, и покусывала лепестки ромашки. Мне захотелось сказать: «Любит — не любит, плюнет…»

— Птица здесь, — твердо заявил Илья.

— Где здесь?

— Это уж другое дело. Установить можно. Она не пойдет в сторону птицы. Сейчас найдем.

С этими словами Илья пересек чистинку и позвал. Лада охотно поднялась. Илья скомандовал: «Даун!» — и пошел в другую сторону. Все повторилось в том же порядке. Наконец он позвал собаку, подойдя к одинокому корявому дубку на опушке. Лада не встала, прижалась к земле, голову в траву спрятала.

— Ко мне, Лада! — громко приказал Илья.

Собачонка не пошевелилась. Под дубком зашуршала трава. Резко хлопая крыльями на подъеме, взлетел выводок тетеревов — матка, второй, четвертый, седьмой — сама девятая. Лада скусила еще один лепесток ромашки и пошла к хозяину.

— Дурочка, — сказал он, — все равно не спрячешь. — И добавил для меня: — Теперь будет хуже — совсем оробеет.

Пошел слепой дождь, такой теплый и солнечный, что не захотелось от него прятаться, но птичьи наброды он смыл, и мы долго ходили попусту, хотя знали, что поблизости еще есть выводки.

— Пойдем к большому сенному сараю, — решил Илья, — там выводок позднышков, цыплята с дрозда, чуть побольше, — далеко не уйдут. И место узкое, найдем сразу.

Еще не дошли до сарая, Лада почуяла, легла, тут же вскочила и принялась взволнованно рыть землю. Тонкие лапки мелькали часто-часто, трава и песок летели в разные стороны.

Я догадался:

— Здесь выводок!

— Рядом, — отозвался Илья.

Мы молча наблюдали, как быстро росла и углублялась яма.

Илья невесело улыбнулся:

— Могилу роет. Выроет — убью.

— Пальцем не тронешь. Сами виноваты: в одной кровати спали, из одной тарелки ели, вырастили комнатную собачку — птичьего взлета боится. Не тронешь.

— Нельзя собаку бить, — согласился Ильюша и улыбнулся так добро, так искренне, что и я вслед за ним, хотя и был раздосадован собакой, весело рассмеялся. Так со смехом и шутками домой пошли.

Мягкий, добрейший и радостный человек Илья Владимирович. Удивляться приходится: ведь с детских лет жизнь поворачивалась к нему довольно острыми гранями.

Родился Ильюша в городке малом на реке Великой, что берет начало с Бежаницкой возвышенности, голубыми четками озер украшает лесистое верховье, принимает со всей Псковщины уйму быстрых и тихих речек, вольно и полноводно разливается в устье. И по всему-то течению Великой — так издревле было — хороши охотничьи угодья. В лесистых верховьях — глухарь и белая куропатка, заяц-беляк; в холмистых, напольных местах — тетерев, русак, серая куропатка; в поймах реки — бекас и дупель; в разливном островитом устье — утиное царство. И много-много по всему течению Великой было охотников, воскресных и подлинных.

Природным охотником был отец Ильюши — Владимир Александрович Селюгин. Вспоминает о нем Н. П. Пахомов: «Судьба поступила с Селюгиным довольно жестоко. До революции он почтен был избранием в городские головы маленького городка Опочки… Эта почетная должность в невзрачном захолустном городке сделала его лишенцем, хотя, как он мне писал, землевладельцем ни он, ни отец его никогда не были и происходили из крепостных графа Разумовского…»[15] Трудное то было время для Селюгина-старшего. Любовь к охоте и гончим спасла его от пагубного пристрастия. Мрачный период жизни окончился. Он сделался одним из самых крупных специалистов-кинологов того времени. Судил на выставках и полевых испытаниях, печатался в охотничьей литературе. Известно, что островская стая англо-русских гончих, принадлежавшая Листаку и Тихомирову, сыграла большую роль в становлении и развитии породы русских пегих гончих. Там же Н. П. Пахомов пишет: «Стая эта — поистине детище Селюгина».

Не удивительно, что сын Владимира Александровича Илья с малых лет стал ярым охотником, а при своей вдумчивости и чувстве ответственности — большим знатоком гончих. Впрочем, не только гончих: в Опочке, где провел молодые годы, увлекались и легавыми.