Мы часто бывали на заводе; дело не простое, и не все шло гладко. Сначала у Виктора в котельной случались взрывы — небольшие, — он называл их деликатно и утешительно для администрации «хлопками». Хотя при одном из таких хлопков, помнится, нас ночью вызвали из Дома приезжих — начисто вылетели все стекла котельного отделения. Виктор был тверд и на следующий день готов был обсуждать с до смерти перепуганной администрацией это происшествие только как хлопок, а не взрыв, — уверял, что это нормально при освоении новой технологии.

Конечно, мы, сводная бригада ленинградских научных работников, для небольшого химического предприятия, расположенного в глубине области, в лесах, были публикой необычной и запомнились. Приехав туда через много лет, услышали от местных жителей, которые нас не знали, забавные легенды о себе. Однажды на прогулке я застал в лесу рабочих-лесорубов. Посидели, покурили, слышу: «Ты Померанцева знал? Вот человек был! А собака! Пойдет в лес — ружья не берет, только мешок. Собака ему дичи — рябчиков да тетеревов — наловит, он полный мешок снесет в столовую, на кухню, и говорит: „Кормите всю мою бригаду“». Я понял, что речь идет о перманентной натаске собаки и некоторой невоздержанности Ясного, который мог поймать зазевавшегося тетеревенка — случае, конечно, единичном.

Спросил:

— Померанцев из Москвы?

— Нет, из Ленинграда.

— Зачем он приезжал?

— Он — инженер. Ну, скажу… — тут рассказчик замялся, — про это болтать не надо. У него здесь взрывная топка!

— Зачем это?

— Ну, ты знаешь, с Америкой у нас как. С ним и Неверовский приезжал, тоже из Ленинграда.

— А он что?

— Тоже по этому делу, но тот — мужик серьезный. Утром рано, в столовой, официантка подходит — он ей одно слово: «Мое!» Та уже знает, тащит двести грамм и кружку пива. Неверовский водку выпьет разом, воздух выдохнет — так сделает: ху! — рукавом утрется, пивом запьет, ничем не закусит, идет на производство.

Я не стал опровергать. Знал, что с точки зрения местных жителей умение выпить всегда считалось основным признаком мужской доблести.

Вскоре после нашего знакомства у Померанцева появилась гончая — щенок англо-русской породы Пышма. Кличка ей была дана в память о том времени, когда Виктор помощником машиниста работал на Урале и забирал в свой паровоз воду на станции у этой живописной речки. Выжловочка быстро принялась работать и оказалась весьма талантливой: верно держала зайца, так что впору нашим, уже опытным гончим, а было у нас в компании два смычка.

Очень любил ее Виктор. Однажды не мог поехать на охоту, предложил нам с Романовым взять Пышму в лес. Привез ее ко мне с вечера. Поехали мы со смычком гончих на станцию Еглино — это километров восемьдесят от Ленинграда. Зима была не очень морозная, но снежная. В первый же день после прекрасного гона наших собачек волки догнали и убили Пышму. Она была общей любимицей. В подавленном настроении я входил в дом к Виктору. Как сообщить ему ужасную новость?

Пышма погибла. Мы поклялись отомстить.

В самый разгар зимы большой компанией отправились на охоту за волками. До этого шла большая подготовительная работа. Виктор спроектировал и заказал в мастерских Политехнического института катушки для флагов. Опыта в этом деле не было, получились они очень громоздкими: станины, алюминиевые боковые диски, зубчатая передача, ручки — в общем, тяжело и сложновато. Шнур и кумач доставал я. Три километра флагов шили семьи охотников.

В морозные дни мы поехали в наши любимые и привычные Домовичи, мороз там оказался еще крепче: все дни около сорока градусов. Трудно дышалось и бегалось на лыжах — и все равно было хорошо.

Все члены нашей бригады с вечера получали задание и кроки — карандашные планы местности, куда надо идти. По утрам расходились от дома по радиусам примерно на десять километров и должны были возможно скорее вернуться, доложить «штабу» о всех замеченных следах. Двое из нас — я с зятем Борисом — составляли бригаду «отравителей». Мы уходили за озеро, подальше от жилья и деревенских собак, и там на волчьих тропах, известных нам с прошлого года, намораживали на кустики сальные шарики с ядом.

Однако нашей отравой волки не прельщались, следов обнаружить не удавалось, морозы не спадали, усиливались. Тем ярче запомнились вечера; изба уже прогрелась, только у порога и в одном углу сохранился иней. Мы сидим у топящейся печи, фантазируем на тему об ужине (а Модест Калинин уже чистит своим ножичком картошку), обсуждаем завтрашние дела — «при температуре ниже семидесяти градусов выход отменяется». С подъемом принимается мой рассказ, подкрепленный «вещественными доказательствами». Я из леса завернул в магазин соседней деревни, он оказался закрытым. Из всех изб слышались голоса и нестройное пение. Оказалось, что все «счастье» в инструкции, по которой в неотапливаемых магазинах водка в мороз ниже сорока пяти градусов должна погибнуть и быть списанной. Местное радио объявило желанный предел, и деревня гуляла на казенный счет. Продавщица в своем доме, не подымаясь с места, указала мне на полный ящик — бери сколько хочешь.

Виктор, хоть и просил меня купить водку, ни в коей мере не был пьяницей, но выпить любил, и — что самое удивительное — никто из нас не видел его в глупом состоянии: выпив, он мог разговаривать на самую серьезную тему, даже оперировать математическими формулами и, к сожалению (или к счастью), водить машину.

В ту поездку отомстить за Пышму не удалось. Ездили мы и с другими компаниями на облавы волков — все безрезультатно, волки уходили. Виктор Владимирович опять завел гончую; мы продолжали всей компанией выезжать на охоты, чаще всего с гончими.

Жизнь шла. За эти годы Померанцев выдвинулся в ряд ведущих теплофизиков Союза, — профессор, доктор наук, заведующий кафедрой в Политехническом институте, потом — заслуженный деятель науки и, как он сам смеялся, постоянный кандидат в члены-корреспонденты АН СССР. По слухам, ему предлагали звание академика, если он переедет в Белоруссию, но он остался на своей любимой, большой и очень активной кафедре.

«Топки Померанцева» строились и работали во всех — к сожалению, очень удаленных — уголках Советского Союза. Мы стали беспокоиться за Виктора: он жил нерасчетливо, жадно, не сбрасывая и малейшего балласта, — таков характер! Ему необходимо было бешено работать: писать книги, читать лекции, пускать и осваивать десятки своих топок — и одновременно активно отдыхать: плавать, бегать на лыжах, гулять по парку с собаками и, конечно, охотиться. Нельзя было так жить. Особенно изматывали его поездки. Бесконечные командировки, всегда торопливо — на самолете; там встреча любимого профессора у трапа, сразу же выпивка и закуска, целый день в котельной, вечером опять застолица, а ночью отлет в другой город — и снова работа и застолица, ночной полет обратно в Ленинград, в семь часов утра — бассейн. И так день за днем.

А. А. Ливеровский. Е. Н. Фрейберг, В. Г. Максимушкин. В. В. Померанцев и «Взбесившийся огнетушитель» (так окрестил В. Бианки машину Ливеровского «Москвич-410» за красный цвет и пристрастие к охотничьим тропам). Лисино. 1972 г.

Как-то Виктор решил поехать со мной на охоту. Сговорились ехать на его машине в четыре ночи, чтобы поспеть в лес к утру, когда конечные следы зайца еще свежие — легче подымать. Гончие наши жили в деревне, нужно было только доехать до них. Я поставил на три часа будильник, приготовился. Ровно в четыре часа услышал рокот машины. Из нее никто не вышел. Я взял ружье, мешок, запер квартиру. В «Волге» на заднем сиденье крепко спал Виктор. Ключ в зажигании. Объяснять ничего не надо было. Я сел за руль и повел машину за город. Виктор проснулся и сладко потягивался, когда я уже ставил машину во двор деревенского дома.

На последней охоте, а может быть, предпоследней, мы были в Лисине. С нами три гончие: его Пиф и Пышма-вторая, моя Шелонь. Как всегда, перед запуском — спор: я традиционно предлагаю разделить охоту на две части, одна — с его собаками, другая — с моей. Так было, конечно, целесообразней, но не таков был Виктор, ему всегда хотелось все сразу. Я, ворча, подбросил к его смычку свою Шелонь. Зайца подняли быстро, и, когда за снежной стеной молодого леса заголосила вся наша тройка, Виктор сразу побежал к месту подъема. Я немного задержался; когда догнал Виктора, он стоял, слушая собак, и вдруг сказал мне: «Не могу идти — вот дурацкое дело, беги, я потихоньку». Вот потихоньку-то он не умел, и невыносимо было смотреть нам, близким, как ему становилось все хуже и хуже.