Он хотел ещё добавить: «Как вам не стыдно»! — но удержался.

— Я?! Славик, что ты говоришь?

Тут в разговор вмешалась тётя Сима:

— Ася Сергеевна, вы ещё долго будете стрелять? Мы уже пойдём — поздно: Славику пора спать.

— Славик, а ты не постреляешь? — снова сладким голосом спросила Ася Сергеевна.

— Нет, — сказал Слава, — не постреляю. Спасибо.

Да, он хорошо запомнил, что сказал: «Спасибо». И с тётей Симой пошёл в гостиницу.

Потом какое-то время Слава был в номере один, и прежде всего Слава подумал об Асе Сергеевне. Какая она была всю дорогу миленькая — и не только с ним, а со всеми. Славе казалось, что она и вправду такая. А теперь до него, как говорится, дошло, что есть же такие люди: они лезут вон из кожи, чтобы всем-всем понравиться; они специально говорят всякие там приятные вещи, дают обещания — заманивают. А оказывается, что это потому, что, в конце концов, люди эти никому не нравятся. Они, наверно, всю жизнь гоняются за людьми, чтобы привадить их, придружить к себе. Ну, такие как Слава, может быть, и клюют на их удочку. Но тоже ненадолго. Потом срываются с крючка и уплывают. Так эти липово-миленькие люди и живут: в погоне за друзьями, которые в конце концов убегают от них.

Слава лёг спать с мыслями о Мишке и, конечно же, видел его во сне. Как он, Слава, бежит, значит, со второго этажа на шестой, где Мишка жил. А его там нет. Только ящик пустой и кукла с оторванной головой — Мишина работа. И Слава спрашивает:

«Где Миша?»

А ему говорят:

«Выше».

А Слава:

«Нет же этажа выше. Где Миша?»

«Выше — на крыше».

И весь этот разговор в рифму, как стихотворение всё равно.

И вот Слава уже на крыше. Вроде бы в Москве и вроде бы в Берлине. Под ним ярмарка — балаганы разные, карусели, комнаты ужаса. Он видит скелеты, черепа и всякое такое, что было в этой ужасной комнате. Потом мчится на тележке по рельсам, а Миша от него убегает и смешно так по-медвежьи задние лапы отбрасывает — голыми пятками сверкает. И хвостик его дрожит. А Слава его догоняет, а всё догнать не может…

Противный был сон. Почему-то чаще всего в снах кого-то догоняешь и догнать не можешь, хочешь ухватить и не ухватишь, стараешься дверь раскрыть, а она не раскрывается.

Лучше, конечно, когда заснул с вечера — как провалился. А утром на том же боку и проснулся.

В тот раз Слава проснулся, как будто ночи и не было: весь вечер гонялся за Асей Сергеевной, чтобы с ней Мишу разыскать, и ночь в такой же погоне прошла. Проснулся, увидел солнце за окном и сразу же подумал: «Ну, сегодня я уже обязательно с Мишкой увижусь. Сегодня мне тётя Сима поможет, это ведь не Ася Сергеевна».

И вдруг он вспомнил, как ещё на вокзале Ася Сергеевна сказала, что у той девочки каша во рту и как она в вагоне-ресторане взяла две порции солянки. Почему Слава тогда не понял, какая она? Почему верил ей?

И он тогда подумал: «Наверно, когда я буду старше, стану тогда лучше разбираться в людях. Наверно, это так же важно, как знать таблицу умножения и писать без ошибок. Но считать и писать нас учат, а разбираться в людях — этому надо научиться самому».

Когда на следующее утро Слава сидел за столиком с Яковом Павловичем и тётей Симой, а за соседним столиком сидела Ася Сергеевна, Слава старался на неё не смотреть.

Взрослые разговаривали между собой, может быть забыв о Славе. И, сказать по правде, он был этому рад, потому что нет ничего противнее, когда тебя нянчат, охают вокруг, ахают и сюсюкают.

А тут за столиком шёл настоящий мужской разговор двух бывших фронтовиков. А так посмотреть на тётю Симу со стороны — обыкновенная домашняя хозяйка.

Они говорили о Трептов-парке, который Слава много раз видел на картинке и вот сегодня, через несколько минут, должен был увидеть в действительности.

Взрослые говорили о том, как в первые дни взятия Берлина наш солдат спас немецкую девочку. И вот теперь Яков Павлович и тётя Сима спорили — эта ли девочка на руках у бронзового солдата, который стоит над могилой наших воинов в Берлине.

— Конечно, та девочка, та самая, — утверждала тётя Сима.

А Яков Павлович говорил:

— Нет, не думаю. Тысячи таких детей спасали наши воины.

— Я же говорю, — сказала тётя Сима, — эта девочка — одна из этих спасённых.

— Нет, нет, — возражал Яков Павлович. — Скольких детей спасли наши бойцы из фашистских лагерей смерти?! Эта девочка на памятнике как бы представляет собой миллионы людей, которых спасли ценой своей жизни советские воины…

— Давайте в автобус! — крикнул кто-то в дверях, и спор прекратился.

Туристы сели в ту же большую и длиннющую машину, которая привезла их вчера вечером с вокзала. Раньше Слава не ездил в таких автобусах. Спинки кресел туристического автобуса высокие — выше головы, не только Славиной, но любого взрослого. И спинки эти откидываются так, что кресло превращается как бы в кровать. В нём можно полулежать. А рядом с водителем специальное место и микрофон для гида, а проще сказать — экскурсовода. Вот в этот микрофон экскурсовод, старенький такой и седенький, пророкотал. То есть говорил он, наверно, нормально, а радио так разносило его слова по всему автобусу — с каким-то таким рокотом.

— Сейчас мы поедем осматривать город Берлин, — говорил гид. — Начнём осмотр, как это делают все советские туристы, с Трептов-парка, где похоронены солдаты и офицеры Советской Армии освободительницы.

Старик говорил потом о боях, о взятии Берлина, о последних часах Гитлера; но Слава знал уже об этом из рассказов Якова Павловича. А сейчас Яков Павлович подошёл к гиду и что-то такое ему сказал, после чего старик подтянул к себе микрофон, и снова голос его пронёсся по автобусу:

— Тут есть предложение на минутку остановиться и купить цветы на могилу советским воинам. Я думаю, нам надо остановиться.

Машина замедлила ход, большинство туристов встали с мест и направились к выходу. И в это время Слава услышал за собой голос Аси Сергеевны:

— А музей? Мы успеем?

Тётя Сима резко повернулась, и Слава с ней. Знаете, ему стало так стыдно, так стыдно, и даже потом, спустя много лет, когда он это вспоминал, ему было стыдно, и даже не верилось, что Ася Сергеевна так сказала. Но так же оно и было. А когда Слава с тётей Симой повернулись и посмотрели на Асю Сергеевну, она стала ещё краснее, чем была, нагнула голову, спрятав глаза, и быстро так затараторила:

— Конечно, остановимся. Конечно же, цветы. Обязательно. А как же?

Как будто, кроме неё одной, ещё кто-нибудь предлагал не останавливаться…

Что сказать о Трептов-парке? Это не кладбище, а роща наших берёз и других русских деревьев. Они шелестят листьями, как бы разговаривая вполголоса, как говорят люди, когда вблизи кто-то спит.

На ступеньках памятника советскому воину, который держит на руках девчушку, а ногами попирает разбитую мечом свастику, Слава увидел наших ребят в красных пионерских галстуках и рядом с ними немецких ребят — пионеров. Может быть, они были из какой-нибудь одной берлинской школы, а может быть, тут случайно встретились две школьные экскурсии. Этого Слава не знал.

Он подошёл к ступенькам памятника и услышал, как девочка, чуть постарше той, бронзовой, что держал на руках солдат-освободитель, читала стихи. Это стихотворение Слава не заучил, но запомнил, как, должно быть, запомнил навсегда всё, что было в тот день в Трептов-парке. Если встретите Славу через год, два, десять лет, попросите его, и он прочитает вам наизусть всё стихотворение от первой до последней строки…

Девочка стояла у букета, который туристы положили к подножию памятника. Ровным голосом, смотря прямо перед собой, она читала: