Мария Петровна распрощалась с покровителем и села на скамью под кустом сирени. На скамье лиловые цветки, как звездочки. Девочки играли, катали обруч. Катя старалась оттолкнуть от обруча Лелю. Леля бегала сильнее и уступить Кате не собиралась. Она раскраснелась, и глаза перестали пугать своей серьезностью. Девочки, ее девочки…
Думы были невеселые. Мария Эссен, которая имела жандармскую кличку Шикарная, партийную Зверь и Сокол, арестована.
На этот раз Эссен арестовали в Вологде на тайном собрании, при самых неблагоприятных обстоятельствах. Собрание происходило в домике стрелочника на самой окраине. Проследить, чтобы полиция тайком не подобралась к домику, было просто. Очевидно, эта простота и подвела местных товарищей. К конспирации они отнеслись несерьезно, понадеялись, что полиция о собрании не узнает. Эссен была, как и Мария Петровна, очень строгой в делах конспирации. И всегда следила, чтобы собрания тщательно охранялись. Рабочие собирались осторожно, подходили к дому по одному, говорили пароль… Вроде все правильно, да на сердце у Эссен было неспокойно: уж очень уверовали местные товарищи в свою безопасность. Собрание началось. Эссен рассказывала о положении дел в партии. По обыкновению, она принесла литературу, запрещенную правительством. Литература была зашита в жакете. В комнате тянуло холодом от земляного пола, и жакет Эссен решила пока не снимать. Успеет снять после выступления. «Человек предполагает, а полиция располагает», — говорили в таких случаях в подполье. И действительно, не успела она закончить выступление, как в дверь застучали, в окне мелькнуло растерянное лицо связного. Мелькнуло и исчезло. Значит, парня схватили. Дверь закачалась от ударов, потом ее сорвали с крючка, и полиция ворвалась в дом. Пристав держал в руках револьвер и пугливо озирался по сторонам. Он ждал взрыва бомбы и с тревогой смотрел на приезжую. На остальных внимания не обращал. Подбежал к ней и наставил револьвер.
— Стоять и не двигаться! Руки за голову! — И, думая, что плохо поняли, пристав прокричал: — Руки… Все запрещенное на стол! — Оглянулся на хозяина, немолодого худого человека, который что-то хотел ему объяснить, и больно двинул его локтем: — Молчать, собака!
Значит, главной считал ее, Эссен. И причем террористкой, то есть человеком, способным при аресте бросить бомбу или стрелять из револьвера. «Проследили или выдали… Нет, скорее всего проследили, — лихорадочно решила Эссен. — Нужно вину брать на себя и этим спасти рабочих от ареста. Конечно, их перепишут, но в арестантский дом не заключат».
— Здесь злоумышленников нет, да опустите револьвер и не машите им перед лицом — так и до беды недолго! — Эссен говорила с издевкой. Ей действительно был смешон пристав с отвисшей от страха челюстью. — Виновница я одна… Узнала, хозяин справляет именины, вот и пожаловала, чтобы раздать недозволенные издания.
— Значит, недозволенные, — прохрипел пристав, который не решался опустить револьвер. Его предупредили в полиции, что в город прибыла страшная террористка с бомбами и револьверами. Террористка и стреляет прекрасно, и бомбы бросает. Террористку нужно арестовать, но с величайшей осторожностью: не ровен час, все разнесет бомбой. Пристав даже обрадовался, что женщина говорила о книжках, а не о бомбах. «Олухи, — подумал он о рабочих, — готовы уши развесить, чтобы недозволенные речи смутьянки слушать». — Значит, литературу хотели передать… Что? Передавайте книжонки только полиции. — И пристав хохотнул, довольный собственной находчивостью. — Обыскать задержанную… Руки за голову! Сколько раз повторять!
Эссен подняла руки и заложила их за голову. Лицо сохраняло насмешливое выражение. На рабочих она не смотрела. Лишь бросила взгляд на хозяина.
Опять арест, тюрьма, следствие… И опять Сибирь на долгие годы. Если раскопают все, что она делала в революции, то ее ждет каторга. Каторжанка… Человек, лишенный гражданских прав и обреченный на годы бездействия. Нет, такой жизни она не выдержит. Жить и не служить революции?! Зачем тогда жить! Нет, нет, без революции нет жизни.
На столе появилась литература. Подпороли подкладку жакета, и листки, которые с такими предосторожностями она провезла через всю Россию, забелели в руках пристава. Стопки листовок клал аккуратно и боязливо. На лицах полицейских облегчение: слава богу, листовки и прокламации, а не динамит и не бомбы.
Эссен удивлялась глупости полицейских — слово большевиков страшнее бомб и револьверов, кинжалов и динамита. Слово позовет в революцию новые сотни и тысячи революционеров. И царизм рухнет!
Эссен увезли на пролетке в участок, где она и назвалась первой пришедшей на ум фамилией. Иванова… Мария Ивановна Иванова… И даже подписалась в правдивости своих слов.
Офицер, который дежурил в участке, не поверил ни одному ее слову. Да и слов-то было немного. Эссен вскинула красивую голову и спокойно сказала: «На допросы не вызывайте. От всяких ответов и показаний отказываюсь! — И прибавила: — Я следствию не помощница». — Скрестила на груди руки и безмятежно принялась рассматривать паутину на окнах.
Офицер сразу понял, с кем имеет дело, и проклинал судьбу, которая забросила эту дамочку в Вологду. По опыту знал — мороки не оберешься: будут и протесты, и голодовки, и вызовы прокурора… Ни одного слова на допросах не скажет, ни одной ниточки следствию не протянет, за которую можно было бы ухватиться, чтобы размотать клубок.
Все это рассказал Марии Петровне адвокат, который посетил Эссен в участке. И еще прибавил — и камера холодная, и от печи — один угар. Адвокат вынес от Эссен письмо и переслал его с верным человеком в Саратов.
В письме Эссен писала отчаянные вещи. Она ожидала каторгу. Из Вологды ее переведут в тюрьму в Москву… Следствие все равно установит, кем она является на самом деле. Поднимут и прошлые аресты — их было семь, прежние побеги — их было три, тайные переходы границы с транспортом литературы — им и числа нет… Все подведут под статьи Уложения о наказаниях, и она получит каторгу… И будет считать удачей, коли наказание определят в пять лет, могут дать и бессрочную.
Отчаянию Эссен не было границ. Твердила одно — бежать, бежать из Вологды, пока не перевезли в столичные тюрьмы. Да и вологодских жандармов не сравнить со столичными — у тех и хватка другая, и опыта больше…
В своих планах Эссен доходила до крайности — требовала порошок, чтобы усыпить стражу при побеге. Просила и новое платье, которое бы позволило скрыться неузнаваемой во время прогулки… Писала и о кинжале, чтобы защитить себя, если ее начнут допрашивать с пристрастием, как говорили в то время.
Решимости она была отчаянной. Мария Петровна прочитала это письмо и пришла в ужас. Каких только глупостей не наделает подруга, если ей не помочь с побегом! Конечно, дело не простое. За участие в побеге полагалась каторга. Но оставить Эссен без помощи не могла. Для побега нужны документы, паспорт, в крайнем случае фальшивый, по которому можно жить в другом городе. И явка — место, где возможно переночевать в безопасности. И пароль, по которому бы ее приняли на явке… И деньги для покупки билета на железную дорогу. Денег в партии мало, так мало, что и говорить не приходится. И Мария Петровна взяла свои. Пятьдесят рублей на первое время. С кинжалом, на котором настаивала Эссен, решила повременить. Голова у Эссен горячая, нужно все взвесить и определить на месте. Хотела уехать одна, но после ссоры с мужем надумала взять с собой и девочек.
Этому решению обрадовался и Василий Семенович. Считал, что девочки удержат от безумных шагов и она рисковать не будет. Мария Петровна понимала, что в жандармском управлении будет гораздо больше доверия, когда увидят хорошо одетую даму с двумя прелестными девочками. В том, что девочки были прелестными, никакая мама никогда не сомневалась.
Так и оказалась она в Вологде с девочками, которые держались молодчагами. Леля, как хорошая нянюшка, взяла на себя заботы о Кате. Ох, рано повзрослела Леля. Глаза совсем не детские. И такая в них тревога, словно несчастья ждет. Серьезная не по годам. И шалит мало. Читает по слогам книжки с картинками да шьет кукле платья под присмотром Марфуши. Марфуша на нее не нарадуется, зовет умницей-разумницей.
