И тут он прикусил язык: ему показалось, что в карцере получалось лучше.
Его охватил страх, будто он навсегда потерял что-то, и он принялся твердить:
Сказал я: «Банди Андьял,
Неважные вести.
Не ходи, прошу, на Альфёльд
С бандитами вместе!»
Но куда лучше было повторять: «Тря-ля-ля, тра-ля-ля, тра-ля-ля…»
В кармане мальчишки
Воробей драчливый.
Ни на что он не сменяет
Этот миг счастливый.
Прижавшись лбом к парте и крепко, до боли, зажмурив глаза, он старался припомнить стихи:
На груди мальчишки
Воробей драчливый.
Он на школу не сменял бы
Этот миг счастливый.
Миши громко засмеялся. Стихи нескладные, шероховатые, но в них его мысли: он, мальчик, которого обижают, преследуют, мучают, ни за что бы не согласился оказаться сейчас на месте какого-нибудь гимназиста, весело скачущего во дворе… «Пусть не настоящие стихи, а правда», — вспомнил Миши анекдот, который рассказала год назад Илонка. Однажды барин решил подшутить над своим лакеем и говорит ему: «Мишка, ты умеешь стихи сочинять? Нет? Ну, тогда я сочиню, а ты послушай:
Слышишь ты, головотяп Мишка,
Любит меня твоя сестра Юлишка.
Видишь, осел, это стихи, хоть и не правда», — прибавил он. Тогда лакей говорит:
«Послушайте, сударь,
меня любит сударыня.
Вот видите, сударь, — прибавил он, — хоть это не настоящие стихи, а правда».
Припоминая раньше этот анекдот, Миши смеялся над ним, хотя только теперь хорошо понял его смысл. Он и в самом деле «на школу не сменял бы этот миг счастливый», — у него тоже хоть не настоящие стихи, а правда.
Он сидел, положив голову на парту, и так радостно смеялся, что на глазах выступили слезы, и вдруг почувствовал, что очень голоден, даже живот подвело. Потом снова вернулся мыслями к полковнику Шимони. Выгонят из коллегии? И пусть выгоняют. Что будет, то будет, но как можно забыть удачные строчки:
Не взлететь с земли вам…
Я — тысячекрылый…
Как же было раньше? Он никак не мог восстановить их в памяти, точно и не сам сочинял, а лишь где-то прочел или видел во сне.
И вдруг ему стало смешно: чепуха какая-то — придумываешь стихи и сам же их забываешь… Из-за этих врагов проклятых вылетело все из головы.
На меня враги бросают
Снизу взгляд унылый…
Вслед мне можете смеяться.
Что-то в этом роде было у него.
Он достал из жилетного кармашка карандаш, но где взять бумагу? Порывшись в карманах, нашел маленький листок, при виде которого сердце учащенно забилось: это было письмо отца на бланке денежного перевода…
Миши опять уронил голову на парту. Он готов был лишиться чувств, умереть, обратиться в прах. И внезапно почувствовал страшную усталость, заново осознал свое несчастье и тяжкую долю отца, лишь теперь начал он понимать, что произошло прошлым летом в Киниже, и весь сжался в комок… Он нес тогда обед отцу в Киниж; с трудом тащился по пыльной дороге, увязая по колено в песке, лицо пылало на солнце. И сейчас, несмотря на пронизывающий холод, он почувствовал, что обливается потом, как в то жаркое лето… Подойдя к калитке, он услышал страшную брань и содрогнулся от омерзения. Во дворе высоченный черномазый мужик, грозя кулаками, орал что-то, несколько женщин в черных платьях подстрекали его, визжали, надсаживая горло, а отец стоял среди них жалкий и удрученный…
«Иди ты…»
Изо рта крестьянина с бульканьем, клокотаньем, точно навозная жижа, вылетала грубая брань.
«Ты же подрядился за сто шестьдесят два форинта. Две сотни я тебе уже отдал, а конца-края не видно! Нет еще ни стен, ни двери, ни шиша…»
Увидев в калитке Миши с котелком в руке, отец улыбнулся ему, словно вся эта ругань его не трогала, — собака лает, ветер носит.
«Ну, Кнопка, — шутливо заговорил он (всем детям отец дал ласковые прозвища), — что ты принес? Картофельный суп?»
«Нет, мясную похлебку», — ответил Миши.
«Вот как! — протянул как-то странно отец. — Мясную похлебку!.. Погоди, я сейчас…» — И он направился в глубь двора.
Но хозяева, которые при появлении мальчика ненадолго замолчали, опять раскричались:
«Ни гроша больше не получишь! Хватит с тебя, надул, обокрал нас подлец этакий!»
«Заткнитесь сейчас же, а не то как дам вот этим топором… Все брошу, доделывайте сами! Да пропади тут все пропадом!»
«Ты же подрядился за сто шестьдесят два форинта».
«Да провались они, эти ваши сто шестьдесят два форинта! Куда же задаток девался? Ты из него больше пропил, чем я, ведь я расплачивался за твою палинку, а ты меня хоть чаркой одной угостил? Вот твои сто шестьдесят два форинта, все в этом доме: вот тебе балки, стропила, дранка и работа! Чтоб они сгорели, эти ваши сто шестьдесят два форинта!»
«Взялся — кончай работу. Раз взялся — кончай работу! Зачем брался, если не желаешь за эти деньги доканчивать?» — визжали женщины.
«Я подряжался что делать? Разве мы о том договаривались? Теперь вам понадобилось, чтобы стены были на двадцать сантиметров выше, и окна на десять сантиметров шире, и дверь двойная, и стропила потолще — настоящий дворец. А ты, беззубая ведьма, вся скрючилась, не можешь голову поднять, посмотреть на крышу своего дома. Не мели языком, тебе уже помирать пора! Такой старухе, как ты, не дворец, а гроб нужен!»
Набежавший народ засмеялся, а отец взял Миши за руку.
«Пойдем отсюда!» — сказал он.
Они вышли на улицу, и по дороге в трактир отец совсем успокоился и даже радовался, что перепалка не затянулась надолго.
Но Миши разволновался, ноги у него дрожали, сердце учащенно билось. Ему казалось, что правда на стороне хозяев, а отец одурачил их, хотя и работал на совесть. Ведь трое не сделают столько за день, сколько отец за час. Он обрубает, поднимает, опускает, прилаживает бревна, дело так и горит у него в руках, в отце есть огонек, а эти неуклюжие, ленивые, нерасторопные мужики разве умеют работать? Стоит поденщик, трубку посасывает, ногами едва шевелит, какой это работник?.. Отец раз десять пробежит через всю деревню, пока другой корзину земли втащит на чердак… Огромные бревна отец поднимает на крышу. Утром поглядишь, еще ничего там нет, а к вечеру уже стоят два ряда стропил, и они уже обрешечены. А с какими растяпами приходится ему работать… Да эти подлецы хозяева только о деньгах и думают, считают, пересчитывают свои форинты и крейцеры. Недоумки! Не видят, как много сделал для них скромный мастер Нилаш… Им бы только заполучить все, на что глаза загорелись, а когда надо расплачиваться, гроша не прибавят к тому, что выторговали, — скареды, скряги… Бедняга отец трудился честно, как другие трудятся лишь для себя. Это хозяевам нравилось, они радовались, что нашли дурака, который ради них из сил выбивается. Они заплатили за бревна и другие материалы, за работу поденщикам, убедились, что отец не ворует, не ловчит, а если расходы превысили договоренную в начале сумму, то хозяева требуют, чтобы мастер отправился в свою деревню, продал дом, скарб, последнюю рубашку и оплатил им лишние расходы…
Жгучим гневом, неугасимой ненавистью пылала сейчас душа мальчика. А ведь прежде он считал поступок отца нечестным: слово надо сдержать, и лучше разориться, чем так опозориться…
