— Давай сюда, в подвал, этого подпоручика!

— Нет! — Фарид завопил, резво отползая назад. — Я все сказал, что знаю! Не надо!

Чтобы привести его в чувство, Анисимов два раза пнул его в бок. После этого подпоручик уже не кричал, а только всхлипывал.

Неправильный конус Роман-Кош все больше и больше становился похож на фатальную воронку. И не чего-нибудь, а мясорубки…

Вот и все…

А ты что, раньше не знал, что у поражения вкус блевотины?

Погружение в боль было полным. Он прогибался под ее весом, красно-коричневая тьма под давлением в тысячу атмосфер превращала каждый удар сердца в неодолимый труд. Эта завеса отгородила его от всего происходящего, избавила от всех других мыслей и ощущений.

И когда ему дали отдохнуть, когда тугая пелена боли истончилась и порвалась, он пожалел об этом до слез.

Он плакал, проклиная неторопливую смерть.

Они ждали, пока он окончательно придет в себя. Пока поймет, что на коленях перед ним стоит бледный до зелени подпоручик, а к затылку подпоручика приставлен пистолет. Пока снова научится разбирать человеческую речь и выслушает условие. Пока наберет воздуха в грудь и ответит…

И когда он получил возможность сдаться, сохранив лицо (Что? Что сохранив?), он пожалел только об одном: почему ему не дали такой возможности раньше?

— Здесь, — сказал он, — убитые… спецназовцы… люк…

Палишко, не веря своим ушам, убрал пистолет от затылка Мухамметдинова и приказал оттащить мертвецов в сторону.

Ну, он там и был. Квадратный люк, дверь к сердцу подземных коммуникаций Роман-Кош.

— Ты… — Палишко не находил слов. — Ты что же… Все время… Здесь… Ах ты…

— Да, — еле слышно, почти как вздох. — Развяжи… меня…

— Сволочь… — Лейтенант все смотрел на квадратный проем в полу. Мысль о том, как все было просто, у него искры из глаз высекала.

Гад, гад! Сколько времени ушло! Опять всех нагрел! И опять остался чистеньким — не струсил, не сломался — пацана-резервиста пожалел!

Палишко развернулся, приставил ствол пистолета ко лбу подпоручика Мухамметдинова и выстрелил в упор.

— Вот тебе, — сказал он в невероятной тишине, которая наступила после того, как тело подпоручика упало на пол и по мокрому бетону поползли во все стороны алые разводы.

— Вот тебе… — зачем-то повторил лейтенант.

— Зачем… — полувнятный хрип, казалось, исходил уже не от человека.

— Зачем? — переспросил лейтенант. — Потому что раньше надо было просить, ваше благородие! Я тебя все равно убью, но ты перед смертью себя проклинать будешь, что все сделал не так — вот почему!

Его колотило. Он бесился еще и потому, что белячина, кажется, отключился снова, рано, нет, не вовремя! Он должен видеть «макар», почувствовать вкус металла, и звук его о зубы, и пороховую вонь во рту, и вот тогда — только тогда! — он получит свою пулю.

— Смотри на меня! Смотри, гад!

Арт не слышал его. Начался бред. Сначала в бреду открылась дверь и появился майор Лебедь. Потом в бреду майор лупил лейтенанта по морде. Ради такой картины Верещагин даже поднял голову, хотя это стоило ему судороги. Но последнее удовольствие в жизни случается не каждый день и пропускать его нельзя.

— Т-товарищ майор?! — обиженно просипел лейтенант.

— Что это за филиал гестапо? — Лебедь от гнева забыл железное правило: не распекать и, упаси Боже, не бить офицера при солдатах.

— Товарищ майор, вы же сами сказали…

— Я сказал, чтобы ты устранил помехи, еб твою мать! — прогремел майор. — Я не сказал, чтобы ты устраивал здесь мясорубку!

— Товарищ майор…

— Я уже два года товарищ майор! Какого хрена было нужно это делать? Какого, я спрашиваю?

Арт не понял, почему он лежит на полу. Потом сообразил: майор разрезал ремень, который удерживал его на кресле.

— Ты сам виноват, — почти шепотом сказал Лебедь. — Можно было не доводить до этого.

Артем не спорил. Во-первых, спорить с галлюцинацией глупо, во-вторых, майор прав. Можно было до этого не доводить. «Умереть тяжело и достойно» — ложь. В боли нет достоинства. Почему нужно и в бреду видеть эти рожи? Почему он не бредит кем-то более приятным — Тамарой, к примеру? Нет, не надо. Пусть не будет вообще никого…

Какое-то движение позади и внизу, в люке. Голоса, шаги, стук… Потом — глухой подземный взрыв, и генераторная погрузилась во тьму, изредка озаряемую синими сполохами.

Потом он оказался на том самом матрасе, где лежал раненый Володька. Руки были свободны, но на этом приятные новости заканчивались. Он хотел попросить, чтобы его не оставляли здесь одного с мертвецами и синими искрами, но не смог издать ни звука.

Как он был жесток с Володькой… Как скверно. Как безнадежно…

Забыться не получалось: донимал холод, дрожь переходила в судороги.

И вместе с тем он был странно спокоен: от него больше ничего не зависело, оставалось только ждать, что произойдет раньше: его спасут или истлеет его жизнь.

Если бы за дурость давали нобелевку, в 1980-м году у Палишко просто не было бы конкурентов. Бог даст выпутаться, подумал майор, ей же ей, он до старости в лейтенантах проходит. Я ему устрою веселую жизнь.

Пока что атаки белых удавалось отбивать. Пока что. Белые не экономили пули и мины, но берегли людей. Майор был вынужден беречь все. Тем не менее после второй атаки белых он узнал, что половина боеприпасов уже ушла.

Во время затишья корниловцы помахали белым флажком и послали парламентера.

Офицер в чине штабс-капитана смотрел на Лебедя, как Сталин на врага народа. В руке у него была мини-рация. Точь-в-точь такая, как у тех диверсантов. Может, он и был из них — майор видел всех мельком и припоминал с трудом.

— Когда мы начнем штурм, — сказал беляк. — Мы не будем брать пленных, если не прекратится вот это. — Он щелкнул рычажком рации и Лебедь, услышав, обмер.

Заставь дурака Богу молиться — известно, что получится. Лебедь не хотел войны без правил, а усердный лидер все к тому подводил. Комбат рванул наверх лично, а когда прибыл, узнал, что уже поздно. Хренов радиолюбитель в кураже застрелил пленного. Ладно, это можно свалить на потери в бою или попытку к бегству, но на фига ж ты, сука, придурок такой, учинил здесь инквизицию на дому, как ты теперь следы заметешь? Кто знает? Да весь белогвардейский батальон — тебе мало? Помехи отключил? Агромадное тебе спасибо, вовремя! Теперь придумай, как нам выдержать еще один штурм, прежде чем прибудет помощь! Не можешь? Так что ж ты можешь?

Пулеметная очередь… Началось… Фоном — еще один, новый звук: клокочущий гул вертолетных винтов…

Вертолеты?!

Майор пулей вылетел из помещения. В пологом ущелье действительно наводили порядок вертолеты: два «Ми-24» поливали склоны из пулеметов. «Ми-8» шел сюда, видимо, на посадку.

Ребята! Родные наши!

Склон, удерживаемый красными, выдохнул: «Ура-а!», словно камни запели осанну. Майор внезапно обнаружил, что орет сам.

И тут же крики радости сменились воплями гнева: с позиций белых, казалось бы, подавленных пулеметным огнем с воздуха, шваркнули в небо четыре стрелы с дымными хвостами. Три взорвались, «поймав» инфракрасные ловушки. Четвертая попала в «Ми-24»…

Удар! Вертолет, дымясь, ахнулся на склон Чучели. Какое-то время он катился вниз, ломая лопасти и кроша корявые горные деревья, потом его падение, вроде бы, затормозилось у скального обрывчика, а потом неумолимая гравитация взяла свое и вертолет, свалившись на камни, взорвался.

Лопасти «Ми-8» молотили уже над площадкой. Шасси коснулись бетона.

Из кабины на землю спрыгнул первый десантник. Майор чуть не проглотил язык. По площадке навстречу Лебедю шел целый и невредимый Верещагин в советской форме…

Вот так люди и становятся заиками.

Со второго взгляда было понятно, что парень ну ничем не похож на Верещагина. Не темно-русый, а светло-русый, ниже ростом и шире в плечах, сероглазый и склонный, скорее, к полноте.

— Явление третье, — сказал он, подойдя вплотную к майору. — Те же и спецназ.