— …От кого прячемся, господин штабс-капитан?
— Так… От всех понемножку, господин полковник…
Рядом с ним на столике стояла бутылка «Солнечной долины», на коленях лежала книга, которую он заложил пальцем, доставая из столика второй бокал. «Красная ракета над Нанга-Парбат» — прочитал Востоков.
— Я слышал, у вас проблемы. — Полковник сел в соседнее кресло, вытянул ноги. — С финансированием новой экспедиции, — уточнил он, поймав неприязненный взгляд.
— Есть немножко, — Верещагин кивнул.
— Почему? Ведь предыдущие экспедиции были вполне удачными… Или я ошибаюсь?
— Нет, сэр. Вы не ошибаетесь. Но дело в том, что Южная стена Лхоцзе — это маршрут на порядок сложнее всего, что мы делали до сих пор. А Министерство обороны готово дать деньги только под стопроцентную гарантию успеха.
— Вы просили еще деньги под одиночное восхождение на Эверест, — сказал Востоков.
Верещагин смотрел прямо ему в глаза и молчал.
— Вы просили деньги под это восхождение, но вам не дали. Финотделу нужно паблисити. А труп, вмерзший в лед, — очень плохая реклама.
— Да, сэр, — кивнул Верещагин. — С Лхоцзе то же самое.
— Ну, может, мы придумаем что-нибудь. — Востоков пододвинул к себе малахитовую пепельницу, постучал сигарой о ее край.
— Альпинизм всегда интересовал меня как спорт, который требует от человека странного сочетания качеств: оголтелого романтизма и одновременно — почти бухгалтерского прагматизма.
— Нет, господин полковник, здесь нужно совсем другое сочетание качеств: ослиная выносливость и ослиное упрямство. Упрешься — и идешь. А какие качества нужны, чтобы работать одновременно и на ОСВАГ, и на Идею Общей Судьбы? Ведь сдохнете в какой-нибудь секретной каталажке, как партайгеноссе Мюллер…
«Да, — подумал Востоков. — Да, черт возьми!»
— Я не говорил вам, что я из ОСВАГ.
Верещагин на эту реплику только ухмыльнулся.
— А вы не верите, что Советский Союз станет немножко счастливее и свободнее, когда мы к нему присоединимся?
— Помилуйте. Вы же не готовы переспать с трипперной проституткой, чтобы заразить ее своим здоровьем…
— Хм! Очень образно и очень по-армейски.
— А я вообще большой бурбон.
— Двойной?
— Тройной.
— Мы с вами однокашники, — Востоков изобразил голосом ностальгию. — Третья Симферопольская… В старые добрые времена мы не очень-то жаловали отличников из простонародья… Всех этих старательных отпрысков вахмистров и армейских старшин… Знаете, как мы таких называли?
— Мобил-дробил… — Верещагин не скрывал неприязни.
— Вас тоже так называли?
— Конечно.
— И Георгий?
— Нет… Он — нет.
— Вы должны были нас ненавидеть… Обеспеченные, сытые, хорошо одетые — вам приходилось добиваться всего того, что нам доставалось даром. Знаете, как-то в драке я оборвал одному такому мальчику воротничок… И мальчик заплакал. Я привык к тому, что воротнички пришиваются к форме незаметно, сами собой, а он каждый вечер делал это сам. Я бы ни за что в жизни не стал плакать из-за порванного воротничка, потому что я не пришивал его каждый вечер потайным швом…
— Если вас мучает комплекс вины, господин полковник, обратитесь к психоаналитику. Или к священнику.
— Не дерзите.
— Это почему? Что вы мне можете сделать? Не дать капитана? Плевал я на это звание — оно ничего не будет стоить к лету.
— Вы верите в нашу победу на выборах?
— Я не хочу об этом думать, — резко ответил Верещагин.
— Есть еще такая птица — страус, — подковырнул Востоков.
Верещагин, сжав губы, какое-то время уничтожал его глазами. Потом медленно сказал:
— Может быть… народ, который делает свой выбор… исходя из результатов автомобильных гонок… заслужил то, что получит.
— Уж вы-то такой глупости сделать не могли… — Востоков отхлебнул «Солнечной долины», — вам все досталось потом и кровью, вы пробивались как танк — и тут все насмарку из-за вот такого вот богатенького сукина сына…
Ему удалось добиться своего — пробить защитный панцирь.
— Богатенький сукин сын здесь ни при чем, — Верещагин отложил, почти отбросил книгу. — Просто мы все здесь зажрались, вроде той лисички, что приставала к дрозду: сперва накорми меня, потом напои, потом насмеши, а потом напугай. А моя бабка и одна из моих теток погибли в немецком концлагере, отец — в советском. Я не торгую свободой.
— Господин штабс-капитан, мы, кажется, не туда забрели. Если говорить о демократии, то СОС одержал победу на демократических выборах.
— Я не произносил слова «демократия». Я сказал «свобода».
— Вы читали последний хит — «The Dead Zone»? Или бульварной литературой пренебрегаете?
— Не пренебрегаю. Читал. Пустить в ход L1A1 против Лучникова — только рейтинг вам прибавлять. Зачем вы завязали этот разговор, господин полковник? Вряд ли для того, чтобы меня подразнить, — не такой же вы дурак… Вы весь вечер присматривались к Князю, а потом вдруг выловили меня в библиотеке — зачем? Что вам нужно от Георгия?
— Ничего… пока. Вернее, я не решил, от него или от вас.
— От меня вам ничего не перепадет.
— На что спорим? Десять минут — и вы будете мой. С потрохами и ботинками.
— Это серьезный разговор?
— Это вербовка, господин штабс-капитан. Я вас вербую.
— Ну-ну. Бог в помощь.
Востоков встал из кресла, подошел к двери и запер ее на два оборота. Ключ положил на журнальный столик.
— Не будем беспокоить Всевышнего, я и один справлюсь. Позавчера, — «Солнечная долина» полилась в бокалы, — Крым действительно потерял последний шанс на сохранение своего суверенитета. Единственный человек, который мог бы предотвратить оккупацию Крыма, советский дипломат Марлен Кузенков, трагически погиб во время шторма на Арабатской стрелке. Теперь не имеет значения, победит СОС на выборах или нет. Весной Крым будет оккупирован. В самом худшем варианте это выглядит так: превентивная бомбардировка аэродромов и военных баз… Даже если мы задействуем все системы ПВО и все самолеты… Вы помните численность нашей боевой авиации?
— Двести тридцать машин…
— Двести сорок пять: только что прикупили эскадрилью «Харриеров». СССР сосредоточит на побережье свыше тысячи самолетов, транспортники я не считаю. Они просто вобьют нас в землю. Затем — морской и воздушный десант. В победу над СССР не верит никто. Эта крупная и мелкая политическая сволочь сейчас присоединяется к СОС по одной простой причине: боится войны, которая неизбежна и исход которой предрешен… — Востоков закурил.
Верещагин допил вино залпом и налил себе еще.
— Есть только одна возможность выиграть эту войну. — Фраза осторожно вылетела вместе с дымом. Востоков ждал, что Верещагин подхватит мысль.
— Никто не решится… — Штабс-капитан не отрывал от него взгляда. — Никто не решится начать войну первым. Кублицкий-Пиоттух — не того склада человек.
— Послушайте, Артем… Можно мне называть вас так? Так вот, Артем, на этом наш разговор можно закончить, если он вам не нравится.
— Я пока еще не знаю, нравится он мне или нет.
— Хорошо, продолжим… С победой СОС на выборах и просьбой о присоединении к СССР сценарий несколько изменится. Бомбить нас не будут: зачем громить страну, которую можно захватить целой… Воздушный и морской десант силами трех-четырех дивизий, изоляция регулярных частей… Чешский сценарий. Армия входит в страну, которая не сопротивляется. Плохо организованная, непрофессиональная, деморализованная армия… К ночи первого дня вторжения, я думаю, она будет разорганизована и деморализована вконец. Проще говоря, пьяные солдаты и офицеры займутся грабежами. Как французы в Москве 1812 года. Только еще хуже — с поправкой на нищету и непрофессионализм…
Востоков глотнул дым и медленно выпустил его через ноздри. Он ждал развития темы.
— А… они что-нибудь знают о шестидесяти тысячах резервистов, которые сидят по домам со своим оружием?
— Хороший вопрос, Арт. Очень хороший вопрос.
— Как насчет хорошего ответа?
Востоков покачал головой.
