Салима закусила нижнюю губу. Хиляль, один из ее старших сводных братьев, с самой юности был очарован обычаями и нравами англичан и французов, живших на Занзибаре. В их домах он познакомился с опьяняющими напитками, которые ему так понравились и в итоге сгубили его. Отец лишил его наследства и в конце концов отослал в Аден, где он и умер преждевременно, превращенный алкоголем в настоящую развалину, лишившуюся рассудка и беспомощно что-то лепечущую. Салима тогда была слишком мала, чтобы запомнить его, но его историю до сих пор не уставали рассказывать на Занзибаре – как напоминание, что в обхождении с чужеземцами надо ухо держать востро. И даже при всей доброй воле нельзя сбрасывать со счетов, что многолетние припадки теперь начинают оборачиваться против Меджида.

– Ты заметила, какие тени у него под глазами? – Голос Холе пробудил Салиму от задумчивости – И какое у него серое лицо и как он запинается, когда говорит?

Та медленно кивнула, и вдруг страх за любимого брата нахлынул на нее: «Я не хочу потерять еще и Меджида».

– Но что мы-то можем сделать? – От беспомощности слова, слетевшие с губ Салимы, прозвучали жестко.

– Ему нужна наша помощь, Салима, – прошептала Холе. – Он не видит, как он опасно болен. Меджид просто ослеплен своими обязанностями и долгом султана и забывает о том, что он должен позаботиться и о себе.

Нежно, но твердо Салима отвела ладони сестры от своего лица и вскочила.

– Я иду к нему и поговорю с ним.

– Нет-нет! Останься!

Салима вздрогнула – от неожиданно резкого возгласа и горячности, с какой Холе ее удержала и заставила снова сеть на подушки.

– Не делай этого, девочка! Он не поблагодарит тебя. Поступит так же, как и со мной… – У полного, изогнутого в виде лука рта появилась горькая морщинка, и по лицу Салимы скользнула тень понимания.

– Из-за этого вы и поссорились?

Холе потупилась, и нежные розы расцвели на ее щеках. Она озабоченно кивнула.

Между Холе и Меджидом не все гладко – и Салима недавно что-то почувствовала, даром что оба молчали. Слезы с новой силой хлынули из глаз Холе.

– Только ради его здоровья я решилась поговорить с ним. А он с такой ненавистью мне ответил!

Сердечко Салимы было переполнено любовью к ее прекрасной добросердечной сестрице, и одновременно в ней поднимался гнев против Меджида. А вместе с гневом росло и беспокойство за брата.

– Но я же не могу ничего не делать и просто смотреть, как он губит себя. И еще больше мне не нравится, как он губит всех нас, – всхлипывая, объяснила Холе.

– Что я могу сделать? – прошептала Салима.

Холе покачала головой и решительно вытерла слезы.

– Нет, Салима, этого я не могу от тебя требовать.

– Я прошу тебя, Холе, что бы ты ни задумала – я тоже хочу в этом участвовать! – Она крепко сжала руки сестры. – Ради Меджида и ради Занзибара, – торжественно добавила она.

«…таким образом Вы можете быть уверены в нашей поддержке и нашей нерушимой верности».

Салима сидела со скрещенными ногами на подушке – перед ней стоял пюпитр – и чернилами и бамбуковым пером вычерчивала черточки, завитушки и точки – «буквы» арабского языка.

«…ваше участие не останется без внимания и награды. Да благословит Аллах наше начинание! Подпись: принц Баргаш».

Салима отложила перо и, не поднимая глаз, выждала несколько секунд, пока чернила не высохли. Затем она подняла лист и протянула его Баргашу, который топтался возле нее, избегая смотреть ей в глаза.

– А заказы?

Она схватила пачку сложенных вместе листов, лежащую у ножки бамбукового пюпитра, – письма, которые она написала раньше тоже по приказу Баргаша, и также передала ему. «Письма, сулящие смерть», – молнией пронеслось у нее в голове, и она с трудом подавила озноб.

Темная мясистая рука Баргаша быстро провела по ее голове, тяжелые кольца неприятно коснулись ее затылка.

– Хорошая девочка.

Салима сидела, не в силах тронуться с места. Старший сводный брат только что вышел из комнаты и спустился вниз, где его ожидал посыльный, – ему надо было передать несколько писем и еще несколько мелких монеток – за труды. Тихие шаги Баргаша, обутого в домашние туфли, громким эхом отдавались в ее ушах, и чем дальше он уходил, тем громче и быстрее стучало ее сердце.

Опираясь локтями на колени, она спрятала лицо в ладонях, перепачканных чернилами. Когда она была совсем маленькой, она думала, что ее никто не видит, когда она закрывает глаза. Сейчас ей так не хватало ее детской веры в чудеса и маленького чуда – пусть на несколько мгновений. Просто исчезнуть, оставив после себя пустое место в этом неразрешимом клубке сложностей, вины и позора – в клубке, в который за столь короткий срок превратилась ее жизнь.

А как безобидно все начиналось! Несколько писем, написанных по просьбе Холе; обычное засвидетельствование вежливости, адресованное главам других арабских кланов, живших на Занзибаре; или приглашения посетить принца Баргаша в его новом доме рядом с Бейт-Иль-Тани; Салима была даже слегка раздосадована, что для нее не нашлось задания посложнее, чем писать эти ни к чему не обязывающие послания. Но очень скоро в замысловатых фразах, которые диктовал ей брат, тон переменился, став более резким. Сопоставляя их с тем, о чем доносили Баргашу ночные тени, Салима постепенно собрала кусочки мозаики. Меджид был все еще очень популярен на Занзибаре, однако его правление, каким бы блестящим оно ни казалось, назвать золотым было нельзя. Состояние здоровья его оставляло желать лучшего. Опасались его скорой смерти, за которой могли последовать беспорядки. Хотя Меджид и вступил во второй брак, но до сих пор у него родилась только одна дочь, наследника мужского пола не было. Часто султану нездоровилось, и его замещали министры, однако их действия, которые иначе как произволом, корыстолюбием и алчностью назвать было нельзя, и они лишь умножали число новых врагов повелителя. А врагов, перебегавших на его сторону, Баргаш осыпал обещаниями высоких постов, большой власти и еще большего богатства. На Занзибаре образовался раскол, увеличивающийся с каждым днем и особенно с каждой ночью. Теперь это был вопрос только времени: когда же остров окончательно будет поделен.

С сегодняшнего дня, когда Салима написала письма с требованием винтовок, пороха и боеприпасов в таких количествах, что их хватило бы на целую армию, в ней проснулись подозрения, что эта пропасть между братьями будет залита кровью.

Я написала эти письма. Письма, из-за которых погибнут невинные, мужчины, женщины и дети.

Вина, которую Салима возложила на себя, угнетала ее все больше. Ее усугубляло сознание, что она не нашла в себе мужества отказать Баргашу и отложить перо в сторону. Гнев старшего брата вспыхивал мгновенно как пламя и мог просто испепелить любого несогласного.

Салиму начала бить дрожь, она отняла руки от лица и обхватила себя за плечи, как будто боялась, что может разлететься на куски под тяжестью столь чудовищного поступка и его ужасных последствий.

– Салима!

Настойчивый шепот проник в ее сознание, но в ее ушах он прозвучал как пушечный выстрел.

– Садаф!

Она вскочила и бросилась в объятия мачехи, родной тетки Меджида со стороны матери, обе были черкешенками – как и Джильфидан. Драгоценные минуты в материнских объятиях, они прогоняли горе и заботы.

– У тебя все хорошо, дитя мое? Дай-ка я на тебя посмотрю… Да ты такая бледная! И вся в чернилах – погоди… – Садаф послюнявила краешек своей шейлы и начала оттирать чернильные пятна с открытого личика. Салима засмеялась, подставляя лицо. Сегодня ей было смешно, но раньше, когда она была совсем маленькой, она сердито размахивала руками, когда ее мать или другие женщины пробовала делать то же самое, так как ненавидела этот горько-сладкий запах слюны на своей коже.

– Прошу тебя, присаживайся, Садаф, я велю принести чай и…

– Нет, дитя мое, – мачеха удержала ее за руку. – На это нет времени. – Она понизила голос до шелеста. – Меджид послал меня к тебе. – Салима моргнула. – Он знает о кознях Баргаша.