Он растопырил фаланги манипуляторов над жижей. Ногти больших пальцев отщелкнулись и упали в черно-коричневую муть, покрывающую почву, если верить сонару, на площади в четверть гектара, глубина в отдельных местах достигает пяти метров. Похоже, раньше здесь была естественная впадина. Спустя минуту на ладони был подан ток, в результате чего образовалось сильное электромагнитное поле – ногти с образцами жижи, громко хлюпнув, вернулись в свои пазы. Секунд через пять система выдала расшифровку анализа и предложения по дальнейшим действиям: «Образцы являются картофелем сорта “брянский деликатес” в конечной стадии гниения. Дальнейшее функционирование боевого робота не представляется возможным. Задействовать систему самоликвидации? Да? Нет? Отмена?»

– Ну? Что там? Почему стоим? Так все враги… то есть мирные жители… РАЗБЕГУТСЯ!!

Старлей хотел ответить, что они сюда явились вовсе не для того, чтобы топтать гражданских. Они намеревались атаковать Стену, разрушить ее. Или хотя бы попытаться это сделать. Он хотел сказать, что майор малость заигрался и что он, Василий Витальевич Старлеев по прозвищу Старлей, не намерен более потакать командирским прихотям, позорящим звание офицера Земной Конфедерации. Устав уставом, дисциплина дисциплиной, но ведь и человеком иногда быть нужно. Нечасто, очень редко, хотя бы по праздникам – в Новый год или на Восьмое марта, но все-таки…

Однако вместо этого, честного и выстраданного, Старлей сказал:

– Так точно. Разбегутся.

– Ну и? Ваши действия, товарищ старший лейтенант?

– Не могу знать, товарищ майор. Посредством проникновения жидких составляющих гнилого картофеля в электронику и механику ходовой части робота последние, включая гусеничные приводы, выведены из строя, прочие узлы боевой машины полностью функциональны, стрелять мы можем и можем воспользоваться факсом и биотуалетом, – на одном дыхании выдал Старлей. И добавил: – Интересно, откуда у местных столько гнилого картофеля, а? Ведь это они все устроили, да? Организовали ловушку?

Майор ничего ему не ответил, зато почему-то расхохотался Бандеровец. Василий даже хотел на него цыкнуть, мол, не время для подобных эмоций. Да и не место. Да и повод мало подходящий. Но не успел. Ибо от долгого сидения в неудобном ложементе у него разболелся позвоночник. Все тело Старлея пронзила резкая, жгучая боль. Он дернулся, выгнулся дугой, десяток-другой штекеров с громкими щелчками выскочили из разъемов.

Робот накренился…

…и рухнул спиной в жижу.

Толпу мирных жителей окатило волной брызг. На мгновение все застыли. А потом, словно по команде бросив плакаты, здоровые принялись оказывать первую помощь раненым, живые – укладывать трупы в телеги, запряженные лошадками и тракторами, что дожидались развязки в сторонке.

Через полчаса в пределах прямой видимости не осталось ни одного гражданского лица. Но Старлея это мало беспокоило, у него чесалось все тело. Сначала он сдерживался, а потом принялся с наслаждением, подвывая, скрести живот и ноги, подмышки и лицо. Хорошо хоть, боль в хребте отпустила. Но прежде чем отдаться порыву, Старлей снял с головы мотоциклетный шлем и зашвырнул его в угол отсека, откуда тот периодически и похрюкивал противным голосом майора.

Вечерело. Трое сидели на броне – двое голых, в коростах засохшего геля, один в халате. И одетого, и ню атаковали комары. Слава богу, это были обычные земные насекомые, а не какие-нибудь коомаарыы.

Трое молчали, ибо, не сговариваясь, решили погодить с поисками виноватого. Как известно, козел отпущения – это не должность, это призвание. А других тем для разговора у них не было.

– Ну и вонь! Я сейчас сдохну от этой вони! – не выдержал одетый.

Вокруг на десятки метров раскинулось двухцветное болото. Не пройти, не проехать. Выбраться вплавь или пешком? Чистое самоубийство, гарантированное.

– Не надо, товарищ майор! Как мы без вас?! Кто ж тогда ответит за гибель мирных жителей?!

– Есть предложение, – подал голос Бандеровец, звонко размазав по лбу очередного кровопийцу. – Может, воспользуемся вашей долей? А, товарищ старший лейтенант? Так сказать, из личного сделаем общественное?

– Чего? – не понял шутки Василий.

– Дык, как велели, я ж оставил чуток, не пол-ящика, конечно, но… – Бандеровец вытащил из лючка, что служил для быстрого доступа к кофеварке, небольшой сиреневый баллон и нажал на распылитель. Брызнула ничуть не измельченная струя, запахло лавандой. – Все ж ароматней. Верно я говорю?

– И много у тебя такого добра? – спросил майор. Предварительно он зажал ноздри, и потому прозвучало это так: «Имноха у тибя такоха дыбра?»

– Дождаться помощи хватит, – пообещал Бандеровец. На миг Старлею показалось, что татуированные профили ему подмигнули. – Наши скоро будут. Я связался с парнями по рации. Передал сигнал SOS. Они обиделись, решили, что я предлагаю им заняться оральным сексом. Короче, обещали подъехать и накостылять. Так что готовьтесь.

Вечерело. Звенели комары. До приезда бойцов из энской части делать было нечего. И потому трое воинов Земли просто сидели на груди боевого робота, завязшего в зловонном болоте, и поминутно пшикали из баллончиков. Ожидая спасательную команду, так легко и приятно мечтать о том, что когда-нибудь очень скоро наступит день расплаты, они жестоко отомстят тушканчегам за провал благородной, но верной миссии. Ибо кто как не тушканчеги во всем виноваты? Все беды от пришельцев, чтоб их!

В губах Василия сама собой оказалась сигара, неизвестно где доселе спрятанная. Увидав ее, майор сначала удивился, а потом, учуяв запах даже сквозь картофельную вонь, брезгливо поморщился. Старлей пожал плечами и закурил. Он сидел на горячей, раскаленной от лучей заходящего солнца лобовой броне и пускал в небо сизые кольца. Краем уха он слушал, как ругается его наставник и командир. Мол, ничего, Васенька, это разминка была, никто и не надеялся, что получится. Мы с тобой, Васенька, горы свернем. Мы – о-го-го! Да, Васенька, первый бой проигран. Но не битва!

Старлей улыбался и кивал.

Бой, горы или еще что – без разницы. Ему не нужна была эта война. То есть вообще. Он просто хотел любви. По возможности чистой, но и прочие варианты под пивко прокатят. Да, это вопиющее нарушение устава – мечтать о духовной близости и животной страсти, о поцелуйчиках и потной спине, о запахе сбежавшего молока и закаканных пеленок.

Хотя можно и без запаха.

Он сидел на броне и…

…слишком многого хотел?

Допустим, было так. Ее звали Агнессой, и любимым цветом ее был серый – серая туника, серая стола, серый камень фонтана. Лишь глаза ее были черны, как итальянская ночь, черны, как волосы ее сестер, черны, как упругие пружинки волосков вокруг ее сосков и в паху. Муж ее был из старых армейских, когда-то молодец, всадник и герой, потом интересовался политикой, говорил горячо и долго в сенате, но сейчас не те времена. Сейчас муж сидел в саду, больше молчал, строгал фигурки из сухих веточек. За спиной его рыжел вьющийся по стене дома виноград.

Допустим, соседка, говорливая и благоволящая садовнику, сказала ей однажды: «Агнесса, полно уже скучать. Ну что ты, в самом деле, все одна и одна? Пойдем со мной нынче вечером, я познакомлю тебя с интересными людьми. Они сейчас очень в моде». Агнесса вздохнула, она предпочитала тишину своего дома и сада и одиночество с молчаливым мужем, но отказать соседке было неловко.

Интересные люди встречались почему-то в катакомбах, куда неудобно было спускаться и где чад от скучившихся тел и факелов ощутимо резал глаза. Бородатый человек с рыбой изъяснялся невнятной скороговоркой, будто набрал в рот песка. Агнесса мало чего поняла кроме того, что ей хочется домой и что шататься ночью по катакомбам дочери Верния не пристало. Она уже совсем собралась уходить и обернулась к соседке с ее садовником-рабом – тот держал факел за спиной своей госпожи, – когда серые глаза блеснули ей из-за обнаженного плеча раба. Нет, не блеснули – просияли, как пыльное зеркало, если его протереть ветошкой. Девушку с серыми глазами могли звать Ливией, Либией или Гвиневрой, у нее были льняные волосы и робкая улыбка той, что не привыкла к вежливому обхождению. Она была собственностью Марка Луция, но это не имело никакого значения, как ничего ни до, ни после этой встречи. То, что расцвело между ними, как поздний цветок на пороге зимы – не мягкой итальянской зимы, а иной, взрывающей льдом древесные стволы на родине сероглазой, – было смертным грехом или не темой для салонных разговоров, смотря по тому, обретался ли ты в городе наверху или в катакомбах. Все не имело значения, пока на господина императора не снизошел очередной приступ ипохондрии. Господин император лечился от ипохондрии публичными казнями, что было огорчительно, ибо однажды в дверь дома Марка Луция постучали. Агнесса нашла сероглазую три дня спустя, в узких и зарешеченных кавернах под Большим Цирком. Серые глаза впали, и пеплум извалялся в грязи, но улыбка осталась все той же.