Агнесса, супруга уважаемого в Городе полководца, еще из тех, старых, железных, гонявших пиратов и германцев, – нынешние годились разве на то, чтобы распивать вино и ошиваться по приемным, – Агнесса вздохнула и призналась в принадлежности к людям Рыбы. Старик муж встал со своей скамеечки, отложил нож, которым он вырезал фигурки из дерева, и отправился во дворец, но там его и слушать не стали. Императорские львы остались довольны.
Кир: Все это очень романтично, ваше преосвященство, but you should know your history better. Вторую девчонку звали Мэри; что же касается дочки патриция, то ее протащили голой по улицам, а потом отрубили голову. И было ей всего тринадцать лет. В царствие Диоклетиана…
Джентльмен: В царствие Диоклетиана, неразумное чадо, люди любили и умирали так же, как и во все остальные царствия. Слушай дальше.
Или все случилось иначе. Допустим, ее звали Гнесей и она жила в небольшом домике на окраине деревни. Родители ее умерли оттого, что деревня отстроилась на краю болота, – земли господина были худы, несмотря на гордый родовой герб со львом. Родители легли в эту худую, сырую землю, сначала отец, а затем и мать, их унес мокрый кашель. Гнеся с малых лет пряла овечью шерсть, и пальцы ее стали грубы, покраснели глаза, губы потрескались, ведь нить надо было смачивать слюной. Веретено плясало день и ночь в покосившейся хижине. На самой кромке болота, за рядом тощих лиственниц, обитала деревенская ведьма. Глаза ее были серы, как жиденькое небо над деревней, и по ночам она летала на метле и пила овечье молоко прямо из мягких, навозом пахнущих сосцов. Когда руки Гнеси потрескались и потекли кровью, она отправилась к ведьме за целебной мазью. Ведьма оказалась вовсе не такой уж страшной, она была не старше Гнеси, у нее были русые волосы и робкая улыбка той, что не привыкла к вежливому обхождению. И правда, какая вежливость с ведьмой? Ведьма смазала больные руки Гнеси чем-то вязким, пахнущим полынью и горелым жиром. Они сидели у очага и пили яблочный сидр, и ведьма рассказывала про свою прабабку – вот та и впрямь была ведьмой и могла вызвать грозу, зубную боль и самого дьявола из преисподней. Гнеся верила и боялась верить, и смотрела на отблеск красного пламени в волосах хозяйки.
Зима была долгой. Стволы лиственниц лопались от разрывающего их льда, но для Гнеси эта зима была самой теплой из всех ее зим. Когда в деревню вошел летучий отряд матери нашей святой инквизиции, Гнеся была дома. Она пряла шерсть. Услышав крики, она выглянула в окно и увидела, как соседки швыряют грязным снегом в ведьму. Ведьму тащил на веревке здоровенный солдат. Гнеся отложила пряжу, вышла из дома и призналась человеку в черной сутане в том, что она умеет вызывать грозу, зубную боль и самого дьявола из преисподней. Человек в черном пожал плечами. Это была самая легкая из полученных им конфессий, а на его счету числилось их немало. Пламя костра было жарче пламени в камине сероглазой ведьмы, жарче, но не теплей.
Джентльмен: Тут все дело в их происхождении. Если проводить аналогию, ангелов можно сравнить с первым детским лепетом Безымянного. Ну а люди – это уже вполне взрослая, определившаяся речь. Слова взрослого отлиты в четкие рамки, хотя изнутри могут быть очень и очень обманчивы. А вот с первенцами Неназываемого все наоборот: суть их проста и ясна – так гуканье младенца, какое-нибудь «ня-ня», определенно означает «пить» или «хочу на горшок». Следует заметить, что в случае Эйн-Шем, конечно, дело не в самом горшке, а в том, что первичную пустоту сосуда необходимо было чем-то заполнить – иначе канешь, словно пресловутая лягушка. Если же у тебя нет ни дерева, ни камня, ни песка, единственное, чем можно было мостить эту жутковатую бесконечность, – слова, и только слова. Он и мостил словами. Бросал слова под ноги судорожно, как тонущий в грязи швыряет заплечный мешок или каравай хлеба и наступает на него, и все-таки тонет…Однако мы отвлеклись. Запомни одно: ангелы, незамысловатые изнутри, снаружи до обидного изменчивы, потому как хрен его разберет – сегодня это «гага», завтра «баба», а значит, все тот же «горшок».
Кир: Мне нравятся ваши метафоры, Учитель Мудрости, особенно нарочито фрейдистская фиксация на горшках. Горшок – это выразительно. Это, я бы даже сказал, концептуально. И все-таки, если ангелы и вправду так изменчивы, зачем вы непрерывно повторяете одну и ту же затасканную историйку с лесбийскими мотивами?
Джентльмен: Не я сказал, Кирка, а кое-кто услышал. И вообще, чем тебе не нравится моя интерпретация? Ты-то кем бы хотел ее увидеть?
Кир: Да кем угодно. Сестренкой горского князя. Резиновой женщиной. Беспородной шавкой, до конца преданной своему хозяину. Игрушкой…
Джентльмен: Жестко. Я бы даже сказал, жестоко. А жестокость в этом лучшем из миров всегда возвращается к своему источнику, Кир, так что поумерь прыть. К тому же открою тебе большой секрет: кем бы ни казался ангел, суть его остается все той же, и надо лишь припечатать ее метким человеческим словом. Скажешь «ангел» или хоть «малах» – и встанет он перед тобой, как на духу. Крылья. Нимб. Меч. И прочие атрибуты. Ну так вот, возвращаясь к истории об Аврааме, Исааке и ягненке…
Кир: Но, мой генерал, вы же не думаете всерьез, что у ангела было время искать каких-то там ягнят? Представим эту сцену: обезумевший от горя старик заносит нож над сыном, пацан рыдает, лезвие дрожит над его обнаженной грудью без единого волоска… а ангел между тем носится по холмам в погоне за разбегающимися овцами. Ей-богу, смешно. Не логичней ли предположить, что ангел столкнул мальчика с алтаря в последний момент, да и сам ненароком угодил под нож?
Джентльмен: Ты, Кир, опять богохульствуешь?
Кир: Я не богохульствую, Отец Мертвых. Я рассуждаю. Кроме того, если уж возиться с крылатыми, мне было бы приятней думать, что как раз с таким ангелом мы и имеем дело.
Перенесемся на несколько столетий вперед. Гордый и старый город над излучиной реки, город, несущий на штандарте восставшего льва; путаница мощенных булыжником улиц; остатки древней крепостной стены; пробивающийся между серых камней росток клена дрожит на ветру. В кирпичном здании гимназии дребезжит звонок на перемену. Заметим, сначала я рисую широкую панораму, затем план поближе, затем – вспышка, стоп-кадр. Две гимназисточки выбегают из здания, на них белые передники, они держатся за руки. Имя черноглазой – Гнешка, сероглазую зовут Миррой, Миркой. Девочки смеются и отделяются от толпы одноклассниц. Они вырвались из пыльного, мелом пропахшего класса, из скучной дормитории, стены которой выкрашены желтой масляной краской. Они бегут к мосту. В этот день ранней осени река под мостом еще не того свинцового цвета, что будет позже, – нет, она играет на солнце. К перилам прилип желтый кленовый лист. Железо влажно от недавнего дождя. Сероглазая Мирра взбирается на перила и со смехом смотрит в реку. Гнешка смотрит только на свою подругу. Потом вместе они карабкаются на крепостную стену. Устраиваются в укромном месте, в тени выщербленного зубца, неподалеку от пугливого ростка. Гнешка берет руки Мирры в свои ладони. Мирра смотрит вдаль, в глазах ее отражаются солнечные блики, и черепичные крыши, и каменные львы старого города, и Ремесленная площадь, и поля за городом в ровной шерстке стерни, и дорога, и всё. Мирра улыбается. Она вообще часто улыбается. Она смеется, и шепчет смешные и страшные сказки в темноте дормитории, и щекочется под одеялом, и зажимает Гнешкин рот, когда в коридоре раздаются строгие шаги комендантши. Комендантша не любит сказок. Сказкам она предпочитает молодых красивых офицеров в новых мундирах, которые танцуют в парке. Трубы оркестра сияют ярче начищенных офицерских сапог. Когда в город войдут войска в серой униформе, вкатятся на брыластых танках и пыльных «фордах», эти молодые, красивые не продержатся и дня.
Конечно, Гнешка спрячет подругу на родительском чердаке, ведь серые расстреляют всю семью Мирры на четвертый день после своего победоносного марш-броска. Конечно, найдется сосед-доброжелатель, который подглядит или подслушает, как Гнешка каждую ночь взбегает на чердак с узелком еды. Конечно, серые придут за Миррой, и с ней уйдет и Гнешка. Мы уже знаем эту историю наизусть. В камере усталый ксендз пригнется к лицу Гнешки и скажет огорченно: «Хоть бы ты путалась с католичкой, дочь моя». До лагеря Гнешка не доживет. Ей повезет – она умрет в тюрьме, за два дня до пересылки, от воспаления легких. В камере она нацарапает на стене…
