– Федор, – обратился я к товарищу по беде народной, чтобы начать отвлекать его от состояния страха, – благодарю тебя сердечно за такую отменную хаванину. Помыслить не мог ни о чем подобном в скучном рационе дней. Квакаю от удовольствия. Спасибо… ы-ык… ы-ы-ык… но отку… ды-к… откуда так-ак-ая иноземная традиц-иц-ия?

Федя, слава богу, отвлекся, засмеялся, тоже отрыгнул жжение пламенного уксуса со зловонно-огненной горчицей и сразу жизнелюбиво отдался жажде отвлечения от своих невыносимых видений.

Передаю его великодушно развернутый ответ на мой вопрос, то есть речь его я передаю без каких-либо самовольных сокращений и полностью сохраняя самобытный ее ритм.

Рифмовал, кстати говоря, Федя бессознательно, как это бывает с натурами одаренными, но дара своего культурно не развивающими. Подобные натуры лишь чувствуют реальное его присутствие в себе и жажду соответствия ему в минуты истинного вдохновения, когда заключенной в нас художественной силе оставаться наедине с самой собою становится почему-либо невмоготу. Вот его повествование.

Это у нас от Наполеона еще осталось.

Кутузов, когда отступал, сжег

на хрен весь хлеб

и вакуировал курей со скотиной,

чтоб врагу ничего не досталось.

Не желал он, чтоб русский с французом

сшиблись решительно лбами.

Народ это дело пережидает.

Сидит народ на картошке и щах с грибами.

Старики печально побздехивают на печах,

потому что все науке известно

насчет вечного брожения бздо во щах.

Тут французы пришли. Нигде цыплят

не нашли.

Нечем им, вроде нас, закусывать красное

и белое вино.

Один офицер ихний балакал слегка по-русски.

«Это, – говорит, – не война и не гастрономия,

а обыкновенное варварское говно.

Наш император, даже отступая,

наоставлял бы наступающему врагу

благородной выпивки и почетной закуски.

Французский, – говорит, – офицер –

не крепостной мужик.

У него должен торчать, почти

как гренадерский штык.

А при отсутствии надлежащей закуски

разве кого удовлетворишь по-нашенски,

по-французски?

Дикая, дикая, варварская страна.

Разве это красивейшая египетская баталия?

Это – просто отвратительная,

неблагородная война,

бесхозяйственный бардак и так далее».

Но тут подходит к тому офицерику

каптенармус Жак,

который, как написано в истории

для четвертого класса,

закусить и выпить был не дурак.

Подходит и подносит офицерику тому

чугунок на ухвате.

Тут такая сытая вонища

распространяется по хате,

точно картошки нажарила баба

с салом и лучком.

Офицер глаза от удивления выпучил.

Чубчик у него на голове – ажно

привстал торчком.

Это, короче говоря, были затушенные в

провансальском масле

задние дрыгалки местных наших

болотных жаб.

На следующий день собрал офицер

в колхозном клубе

всех стариков, пацанву и молодых

солдаток-баб.

«Всем, – говорит, – приказываю выйти срочно

на заготовку

лягушек и больших лягушат,

пока не наступила русская зима».

Тут поднимается на трибуну

толстожопая Авдеиха –

староста и моего прапрапрадеда

замечательная кума.

«Наполеоновская, – говорит, – шатия

и партобратия

принесла нашей Родине одни мучения

и проклятия.

Заявляем, несмотря на угрозы

со стороны штыков и пушек,

что сроду не жрали мы тута ни мышей,

ни тараканов,

ни тем более каких-то сопливых лягушек.

У нас от них по всему невинному телу

выскакивают шершавые бородавки.

И ни одна русская душа не выйдет

на подобные заготовки.

Хоть загоняйте всем нам под ногти

французские ваши булавки.

Хоть даже наставляйте вы на нас

одноглазые мортиры

и двуствольные винтовки».

Ну, Наполеонов офицер, как известно,

не германский –

в отношении к дамскому полу – фашист.

Пять минут прилипал он к Авдеихе,

как банный лист.

Десять минут он руки ее крестьянские,

задыхаяся, целовал.

Затем сорвал с погон аксельбанты.

Ручку жареным кренделем захреначил.

Рандеву, говорит, объявляется –

пройдемте на сеновал…

Федя сделал паузу. При этом выражение его лица было в высшей степени деликатным и даже, я сказал бы, благоговейно предупредительным, то есть истинно культурным – лицо человека, вынужденного в силу известных обстоятельств любезно оставить в одиночестве, скажем, парочку резко сблизившихся в дороге соседей по купе и на цыпочках удалиться перекурить в вонючий тамбур экспресса Смоленск – Воркута.

Он достал сигарету «Дымок» из такой смятой, измордованной и грязноватой пачки, что сердце у меня враз почему-то сжалось от сострадания к типично советскому, то есть бездарно бескачественному состоянию формы и вещества ничтожного этого, в сущности, изделия.