«Дай ему попить», — совершенно спокойно ответила та.

Ёсико налила в чашку воды, ткнула туда клювом птенца. Маленькое горлышко приятно задёргалось. Наверное, ему полегчало — птенец запищал. Мать прилетела на писк, уселась на провода и заверещала. Птенец затрепетал в ладони Ёсико и откликнулся: «Пи-пи-пи».

«Вот и хорошо. Побыстрее отдай его матери», — сказала бабушка.

Ёсико вышла в сад. Сойка слетела с проводов и, усевшись на ветку сакуры, пристально смотрела на Ёсико. Та же протянула ладонь в сторону матери и осторожно поставила птенца на землю. Потом ушла за стеклянную дверь. Влекомая отчаянным писком задравшего голову птенца, мать перелетела поближе. Когда она уселась на нижней ветке ближней сосны, птенец растопырил крылья и попытался взлететь, но, проковыляв несколько шагов, упал. Снова запищал. Мать же боялась спуститься на землю. Но через какое-то время она всё-таки прочертила прямую линию и слетела к нему. Птенец радостно заверещал. Он вертел головой, бил крылышками, требуя ласки. Мать, похоже, принесла ему что-то в своём клюве.

Ёсико хотелось, чтобы отец и её будущая свекровь увидели сойку и её птенчика.

[1949]

Последний день праздника поминовения усопших пришёлся на воскресенье.

Муж с самого утра отправился на школьный стадион смотреть городские соревнования по бейсболу. Забежал домой пообедать, потом снова ушёл.

Пора уже готовить ужин, подумала Каёко. И тут вдруг вспомнила, что своё сегодняшнее летнее кимоно она купила ещё до замужества в магазине неподалёку от дома. Она увидела его в витрине. Кимоно сняли для неё с манекена. Она проходила мимо этой витрины дважды в день — утром, когда отправлялась на работу, и вечером, когда возвращалась с электрички. Платья на манекене менялись в зависимости от сезона, но поза его оставалась прежней. Обычный захолустный магазин. Каёко с некоторым сочувствием думала о том, что манекену не слишком удобно стоять всегда в одном и том же положении.

Потом она стала примечать, что выражение лица манекена каждый день приобретает новые оттенки: на нём отражалось именно то настроение, в котором находилась Каёко, когда она проходила мимо витрины. Потом по манекену Каёко стала судить о том, в каком настроении она пребывает сегодня. Она стала относиться к нему, как к прорицателю.

И когда Каёко выходила замуж, она купила себе то самое кимоно, которое было на манекене. О такой покупке уже не забудешь.

Каёко подумала, что в те времена у неё на сердце бывало по-разному — бывали светлые дни, бывали и тёмные.

Когда солнце уже садилось, вернулся муж — полы кимоно подвёрнуты и заткнуты за пояс, лицо под соломенной шляпой — краснее красного.

— Жарко, в голове — туман какой-то.

— Да ты вспотел весь. Сходил бы в баньку.

— В баньку?

Мужу явно не хотелось никуда идти, но Каёко чуть не силой всунула ему полотенце с мылом.

Вот и хорошо, подумала Каёко — ей ещё предстояло пожарить баклажаны. Муж всегда вертелся у плиты: поднимал с кастрюли крышку или сетку от мух, стоял над Каёко со своими советами — мол, так баклажаны не жарят. Каёко это раздражало, но он этого не замечал.

Вернувшись домой, муж отшвырнул банный свёрток в сторону и рухнул на циновки гостиной. Лицо — краснее прежнего, дышит тяжело. Каёко стала пристраивать ему подушку. Тут он вспомнил о её существовании.

— Может, положить на голову холодное?

— Давай.

Она отжала мокрое полотенце и положила ему на лоб. Открывая доступ воздуху, раздвинула бумажные перегородки, стала обмахивать его большим круглым веером.

— Чего размахалась-то? Хватит.

Он сложил руки на груди и прикрыл глаза. Каёко отложила веер и помчалась покупать лёд. Вернулась, положила его в грелку.

— Лёд? Что-то он чересчур холодный.

Но не отказался, оставил грелку на лбу. Потом поднялся, вышел на веранду. Его вырвало какой-то белой пеной. Каёко поднесла стакан с солёной водой, но он даже не обернулся. Потом снова улёгся на пол.

— Поел бы, проголодался ведь.

Краснота сошла с лица, оно стало каким-то зелёным.

— Возьми ведро, вытри блевотину.

После этого распоряжения дыхание мужа стало ровнее, и он заснул.

Каёко некоторое время наблюдала за ним. Потом стала тихонько есть. Тут на крышу с шумом упали первые капли дождя, который перешёл в настоящий ливень. Муж проснулся. «У тебя там бельё сохнет, забыла, что ли?»

Каёко тут же бросила палочки для еды и побежала снимать бельё. Пришла обратно. «Эй, а бутылку мою пробкой заткнула?»

И про бутылку забыла! Его лицо изобразило недовольство. Вздохнув, он снова закрыл глаза.

Плохой день выдался. Каёко проснулась — кожа зудела от укусов пробравшегося под сетку москита. Включив лампу, села на постель, стала поджидать. Но его нигде не было. Взяла веер, стала махать — думала, выгонит из какого-нибудь угла. Нет нигде. Тогда потушила свет, решила в темноте караулить. Наконец он сел ей на лоб. Тут она его и придавила. Всё это она проделывала почти бесшумно — чтобы не потревожить сон мужа. Но сама уже заснуть не могла.

Проскользнув через стеклянную дверь, Каёко вышла на веранду.

Несмотря на полнолуние, было темно — небо заволокли тучи.

«Что это, не спишь, что ли? А утром тебя не добудишься», — раздался с постели недовольный голос мужа.

Каёко вернулась под сетку.

— Ты что, плакала?

— Нет.

— Лучше бы ты поплакала.

— Зачем мне плакать?

Муж повернулся к ней спиной.

Накануне Каёко поела несвежих устриц, и у неё разболелся живот. Но она не ложилась, сидела у жаровни и разговаривала с мужем. С некоторым напором Каёко снова стала упрашивать мужа рассказать о Митико. Он рассказывал спокойно и с расстановкой.

«Я понял, что нравлюсь ей, когда завёл с ней разговор о замужестве: годы уже пришли, говорю. "Какие мужчины тебе нравятся?" — спрашиваю. А она мне как раз омлет жарит. Молчит. Я ей говорю: чего молчишь-то, скажи лучше. А она в свой омлет смотрит, говорит, на вас похожий мне нужен. Быстро так сказала. Куда ж тебе такой, говорю, пью я. А она: если столько пить, так мне и подходит. Сказала и на второй этаж поднялась».

Каёко уже не раз слышала эту историю о двоюродной сестре мужа, но рассказ ей нравился. Вот и сейчас она забыла про рези в животе.

— Ну и что ты решил?

— А чего думать-то? Она ведь мне сестра.

— Такая красавица в тебя влюбилась, а ты — ничего. Бесчувственный ты.

— Я тогда прибаливал, не до того было. Да к тому же я её замуж за другого уговаривал идти, а не что-нибудь там ещё. Тут уж не до чувств.

— А что с омлетом тем стало?

— Ерунду какую-то спрашиваешь. Съел — и всё тут.

Каёко рассмеялась. Она вообразила себе, как муж стоит возле Митико и даёт советы насчёт того, как жарить омлет. А ей это надоело — вот она и убежала. А ему пришлось омлет самому дожаривать.

— Ладно, шла бы лучше в магазин, уже четыре часа.

Каёко тут же услышала завывание ветра. И сразу живот заболел. «Жестокий какой!» — подумала Каёко. «Знает, что болею, нет, в такой холод велит на улицу идти. Не может понять — одно дело улыбаться и его рассказы слушать, а другое — на улицу больной бежать».

По дороге Каёко охватил такой озноб, что ей пришлось усесться на корточки и передохнуть. «Правда, бесчувственный, если даже Митико для него ничего не значит. Из всех нас только Митико, которая вот так вот бесхитростно открылась ему, была счастлива. Когда-нибудь муж станет думать, что только Митико и любила его. С его норовом это вполне возможно».

Когда Каёко вернулась домой, муж отправился в баню. Она прошла на кухню, но тут какой-то холодок пробежал по спине. Резь стала нестерпимой, она бросила готовку и забралась под одеяло.

Вернувшись, муж спросил: «Тяжко? Грелку взяла?»

Каёко отрицательно покачала головой. Он принёс ей грелку. Каёко сказала, что не успела приготовить ужин. «Не бери в голову», — сказал он и вышел.