Она слегка повернула голову и уперлась взглядом в прямоугольник двери в стене. Дверь оказалась деревянная, с железными полосами крест-накрест и без ручки. Выйти отсюда без посторонней помощи представлялось делом явно невозможным.

Тут, неожиданно для самой себя, Самсут рассмеялась и рывком села на своем убогом ложе. Все это, конечно, сон, бред, абстракция. Какое подземелье в начале ХХI века? И кто она такая, чтобы держать ее здесь? Наследства-то она еще не получила! Уж если бы она представляла какую-нибудь ценность, то, разумеется, ее заперли бы не в таком доисторическом месте, а сунули во вполне современный кабинет или тюрьму, вроде афинской. Значит, либо это сон, — а он раньше или позже закончится, — либо ошибка, которая скоро обнаружится, и ее выпустят…

Время шло, нехороший сон не сменялся здоровой действительностью, никто не являлся и, судя по всему, не торопился ее выпускать. Часов на руке тоже не оказалось и, самое мерзкое, становилось по-настоящему холодно. Вековая сырость медленно, но верно заползала в самое нутро новоиспеченной миллионерши и лишала ее надежды на скорое избавление. Чтобы как-то согреться, она попыталась сжаться, свернуться в комочек, повернувшись на бок и поджав коленки — и бедром наткнулась на что-то твердое. Удивленная Самсут полезла в карман и обнаружила хрустальную печатку Самвела. Точно, она летела в Париж как раз в этих самых брюках, куда и сунула сувенир, отданный волчком-горбунком. Тогда, в предчувствии Парижа, она забыла про него и вот теперь принялась рассматривать со смущением и любопытством.

Печатка представляла собой перевернутую усеченную пирамидку с плоским кружком на конце. Свет факела переливался в хрустале, и печатка казалась разноцветной. Самсут повернула ее кружком к себе и увидела на нем резко очерченный профиль, чем-то напоминавший профиль самого Самвела. С обеих сторон красовались две армянские буквы, а внизу шла микроскопическая вязь надписи, кажется, по-гречески. Увы, ни букв, ни слов прочитать она не могла. А вдруг, если бы могла, если бы знала армянский, эти слова и буквы дали бы ей какой-нибудь ключ к разгадке или даже к освобождению, как обычно бывает в сказках? Но смысл оставался мертвым и не мог помочь своей обладательнице.

Уверенность Самсут медленно, но неизбежно начала меняться на противный липкий страх — первый предвестник паники. Помнится, так бывало, когда на каникулах в Солнечном мальчишки порой запирали ее в старом чулане на чьей-то пустующей даче. Поначалу все было нормально, можно было даже отдохнуть от их вечного гвалта и множества ребяческих проблем. Но потом Самсут начинало казаться, что о ней забыли; что бабушка Маро уже бегает по поселку и зовет ее; что уже вызваны спасатели искать труп на пляже, что мама не переживет… И тогда Самсут начинала от ужаса орать в полный голос, и мальчишки, всегда находившиеся где-то поблизости, немедленно прибегали и со словами «Во, скаженная!» выпускали ее на свободу. И все страхи исчезали до очередного пленения.

Почему бы не попробовать разыграть эту карту и здесь? Все равно, если это подземелье настоящее, ее никто не услышит и ничего она не потеряет. Но если это лишь декорация — прибегут непременно.

Набрав в легкие воздуху побольше, Самсут заорала благим матом, выделывая голосом всевозможные фиоритуры.

Как ни странно, прием сработал: дверь без ручки стала медленно, с чудовищным скрипом открываться.

«Ага, — подумала Самсут, не переставая кричать, — поскольку никакого поворота ключа не было слышно, значит дверь даже не была заперта, а тюремщик находился явно поблизости».

Она удвоила свои старания и вдруг поймала себя на том, что весь ее страх странным образом пропал. Во всяком случае, ей стало гораздо менее страшно, чем той ночью на кипрской вилле, и уж совсем несравнимо с тем ужасом, который она испытала, шествуя с конвоем полицейских под взглядами онемевшего семейства Тер-Петросянов. Самсут стиснула заветную печатку, и на этот раз такое простое действие каким-то образом придало ей бодрости, словно бы старик накинул на нее теплый войлочный плащ, отодвинув прочь все ее неприятности, все страхи и невзгоды.

Дверь продолжала медленно открываться и, наконец, в ее черном проеме появилось бледное лицо. В первое мгновение Самсут показалось, что лицо это существует само по себе, без туловища, и она невольно смолкла. Зрелище, что и говорить, было жутковатое: под самой притолокой неслышно передвигалось белое, как снег, лицо. И лицо это было красиво той неземной сказочной красотой, которую любому человеку трудно вынести из-за совершенства реальности. «Вот я сжала печатку — и сказка-то и началась!» — мелькнуло в мозгу у Самсут, но думать дальше было уже невозможно. К ней приближались огромные темно-синие глаза в густых ресницах, темные локоны на мраморном лбу, породистые ноздри, матовая кожа, резной рот и только подбородок немного портил картину, слишком поспешно убегая вниз в черноту.

— Кто вы? — не выдержала Самсут.

Лицо загадочно улыбнулось, к ужасу Самсут обнажив страшные, изъеденные кариесом зубы, и придвинулось еще ближе. Только теперь она поняла, что странный субъект был просто-напросто одет во все черное. И этот его костюм, представлявший собой неимоверно древний камзол и обтягивающее трико, выглядел вполне под стать подземелью. Самсут невольно отодвинулась в угол.

— Что это за маскарад?… — начала она резко высказывать свое возмущение, но сразу осеклась, увидев, что приближающаяся фигура как-то сильно скошена на левый бок и заметно хромает на левую же ногу.

«Просто обыкновенная чертовщина!» — попыталась образумить себя Самсут. Но вышло у нее это плохо, а потому страх, вместо того, чтобы исчезнуть, стал еще сильнее.

Мужчина остановился в полушаге от Самсут и снова улыбнулся. От него явственно пахло пачулями и серой.

— Не надо бояться, крошка, — хриплым и, что называется, весьма сексуальным голосом прохрипел он довольно чисто по-английски, но с явным французским грассированием. — Вы в полной моей власти!

— Где я? — стараясь не обращать внимания на смысл его слов, потребовала Самсут.

— Разумеется, в Анжони, где же еще? — улыбнулся полупризрак, уже не обнажая зубов. — В моем любимом замке, в Оверни.

— В Оверни? — не веря своим ушам, переспросила она.

Овернь, Овернь… Кажется, совсем недавно она уже слышала это название… Или оно просто приходило ей на ум? Но, парализованная одновременно страхом, отвращением и красотой, Самсут никак не могла вспомнить.

— Да-да, мадам, так и есть, — продолжал меж тем странный призрак. — Вы находитесь в краю озер и мрачных лесов, где живы лишь римские виадуки и серый камень романских аббатств. В краю ледяных туманов и скал…

Голос незнакомца словно пел старинную легенду, будто паутиной оплетая сознание вконец растерявшейся женщины.

— Отсюда, мадам, никто не возвращается тем, кем был. Если вообще возвращается…

— Что вам от меня надо?! — из последних сил напрягая улетучивающийся разум, выкрикнула Самсут, как бы пытаясь разорвать это оплетающее ее колдовство.

— Крови, моя сладкая, крови, — пропел в ответ голос. — Иди ко мне! И ты узнаешь, как сладко бывает прикосновение зубов, когда они вонзаются в бархат кожи, рвут нежную плоть, как упоительна первая кровь, как она обжигает горло и распаляет чувства… Отведай этой боли, отдай свои плечи моим безжалостным клыкам…

Последнее предложение было совершенно лишним: Самсут, уже, как в гипнозе, почти тянувшаяся к хозяину замка, вдруг ясно представила себе его испорченные зубы под прекрасными алыми губами и содрогнулась от отвращения.

— Прекратите!!! — и она замахнулась, разгоняя наваждение. — Это же комедия! Тоже мне, граф Дракула!

Хозяин неожиданно обиделся.

— Граф Дракула — щенок. А вы — неразумная идиотка. Я предлагал вам прекрасную смерть, мадам, но вы сами отказались. Придется прибегнуть к другим мерам, гораздо более неприятным, смею вам заметить. Впрочем, конечно, кому — как. Эй, сюда!