– Девочки, девочки! Ключи не забудьте!

– А ее куда?

– А ее в душевую, и дверь лавкой подпереть.

Устроившая все это безобразие, по повадкам – явно предводительница стаи, пышная Лизка подносит к губам рацию и, приблизительно кося под надзирательницу, – кто там в окружающем визге что проссыт? – воркует:

– Помывка завершена, нарушений порядка нет. Отпирайте.

Гром отодвигаемого запора слышен сквозь дверь. Дверь отворачивается в сторону. Три корпусных вертухая готовы ко всяким неожиданностям. Но к такому приготовиться трудно!

В коридор резво выкатывает толпа искренне голых девиц из тех, что хоть малехо помоложе и поаппетитнее. Тряся буферами и кучеряшками меж ног.

Секундного оцепенения в вертухайских рядах достаточно, чтоб девицы, разя направо и налево завернутыми в мокрые трусы кусками мыла опрокинули дролей на пол. Каждый кусок мыла – двести граммов. Завернутый в мокрые трусы, он становится по ударной мощности похожим на кистень. Так что победа получилась чистая.

Кто-то из теток поволок вырубленных попкарей в душевую, чтоб Марфа Петровна не скучала. Кто-то запрыгал на уроненных рациях, кроша ненавистную технику в пыль…

Если смотришь не под ноги, а на стену коридора, то глазом перескакиваешь с нижней серой половины на верхнюю белую, натыкаясь на отколы серой краски снизу и на темные полосы сверху. А можешь идти и следить за пляшущей границей тонов. Когда тягомотина стены разбодяживается окном, можешь попытаться разглядеть сквозь немытые поколениями стекла изоляторский двор. Сомнительно, что надыбаешь что-то интересное. Да, конечно, крайне любопытно глянуть на крыши сараев и пристроек, на мотки колючки, на поддоны с кирпичом. Но оно все приедается – если проходишь этим коридором забыл в который раз.

– К стене!

Возвращающиеся с прогулки заключенные камеры сорок пять повернулись к стене. Мацалки заведены за спину. Шестнадцать спин «уголков», одетых кто во что. Кто во что успел одеться, когда брали. Куртки, плащи, пальто – все-таки прохладно на улице нынче. Шмотка на многих добротная, в такой бы по Невски-стрит щеголять, но тюрьма выжала из нее всякий лоск и претензии, оставив только сущность – тряпка, которой оборачивают тело.

Как всегда, как каждый день. И тут…

Сочный шлепок.

Попкари, все четверо, включая отпирающего решетку, поворачиваются на звук. Даже кусучая сука с поводка воротит овчарочий черный шнобель. Строй людей не тормозит, под цирлами где-то шестого сначала шмыгает белый пакет. Матово-белый, непрозрачный, небольшой. Шестой от начала несколько менжуется, но потом все-таки и хватает пакет. Да поздно.

– Отставить! – двухголосый рявк.

И две пары ног уже грохочут каблучищами, спеша к беспорядку. И сука с поводка, выворачивая губу, угрожает прикусом.

Но шестой от начала зек – хоть бы хны – прячет пакет под плащ.

– Отставить, стоять! – будто ничего другого не разучили.

Подбежав, за плечо разворачивают неподчиняющегося шестого.

– Сюда! – требовательно протягивается попкарская рука.

Шестой хлопает зенками, щерится, держит хваталку за пазухой и приказ не выполняет.

– Сюда, козел! – Следует принудительное распахивание плаща, надзирательская грабля вцепляется в пакет.

Если шестой придерживал свою ценность одной рукой, теперь хватается двумя. И надзиратель подключает вторую руку. Целлофан натягивается.

– Падло! Ублюдок! – Второй вертухайчик выхватывает дубинку. Замахивается, и тут зек отпускает свой край. Так как он держал со стороны выреза, то пакет обвисает в клешнях дубаря отверстием вниз. Содержимое неумолимо просыпается на пол.

Надзиратели, с дубиной, с пакетом, с ключами и четвертый, заворожено глядят только на пеструю россыпь пуговиц, отскакивающих от бетона и откатывающихся в разные стороны, на листопад порнографических открыток размером со спичечную этикетку, на подскоки конфет-«подушечек». И даже цепная сука закашливается лаем не на «уголков», а на конфетный град. Внимание от контингента полностью отвлечено. И дубаки пропускают бросок. Слаженный, обговоренный бросок сразу на четверых вертухаев. И персонально на овчарку.

Ни один попкарь ни дрыгнуться, ни рыпнуться, ни заорать толком, ни дубьем воспользоваться – не успевает. А сука таки загвоздила до крови чью-то добровольную пятерню. Но портянкой ей перекрутили пасть, перекрыли кислород и тюкнули меж острых ушей каблуком бутсы, чтоб не участвовала и не путалась.

А дубарей валят и бьют. Завладевают резиновыми усмирителями и лупят ими.

– Вяжи их! Вяжи!

Один дубак здоровый попался. Разбрасывает насевших, реве! «На помощь!», но на него наваливаются, и вот он уже связан. Овчарку удавили.

– На, падла, на, на! – С каждым «на» носок советской выделки кеда мстит вертухайскому телу. Попкарь лежит, закрыв череп руками, смиренно пережидая расправу.

Слышно, как кто-то говорит:

– Тебя бы не Кукловодом кликать, а Пакетом.

– Братва! Запасы! У дубарей запасы! Которые нам втюхивают! Где-то здесь!

– В дежурке ихней мусорской, где еще! Аида!

– Рвем отсюда, – пытается кто-то перекричать остальных. – На прорыв! Из корпуса! К воле!

– Хаты отпирать! Братву выручаем! Дежурку берем, айда!

И толпа валит к решетке, в замке которой торчат ключи.

Этого они не планировали. Предположить такого не могли. Бунт! В их владениях, которые они, казалось, держали мертвой хваткой. Как такое могло случиться? Почему ситуация ушла – и гак быстро – из-под их контроля. Подумаешь, чуть надавили ужесточением режима! Стучите в свои миски, жалуйтесь – чем больше, тем лучше. Голодовку объявите! Зачем же сразу идти на захват.

Холмогоров опять вышел в приемную. Не терпелось ему в кабинете среди молчащих телефонов и растопырившихся в горшках алоэ. Разумеется, не выпуская рацию из рук. В кармане завернутая от стыда в газету брошюра «Как уберечься от сглаза». Интересненько, а можно сглазить весь СИЗО оптом?

– Игорь Борисович, мне перепечатать письмо в «Ленэнерго»? – подняла голубые глаза секретарша Верочка.

– Что? А, да. – Начальник склонился над ее плечом. – Вы внесли мои исправления?

– Да, конечно,

– Тогда перепечатывайте.

Мыслей было миллион, и все сразу. И разумные, и безумные. И даже такая: «В этом бардаке под шумок можно было бы и заказ выполнить собственными руками. Шрам сейчас в карцере… Только в глаз целить надо, чтобы шкуру не попортить, а то чучело…» Холмогоров опомнился и всерьез испугался, что съезжает с катушек.

Снова ожила рация. Отвечая на вызов, Холмогоров вернулся в кабинет.

– Что? Повторите? В каком корпусе? Перекрыли полностью? Отлично. Ждите указаний.

Он сел за стол. Нет, своими силами, кажется, не управиться. Придется докладывать наверх, вызывать спецназ. А это означает конец службе. Происшествия такого масштаба, при его пошатнувшемся в последние дни положении уже не простят. Или попробовать обойтись своими силами?..

– Ты все понял?

Баланюк ссыкливо кивнул.

Сержант бздёл не хлебного «Макарова», сейчас отведенного от виска, а заточек, одна из которых жадно щекотала спину (воткнут – прощай почка), и зековской злобы.

Выдра угадал с дубаком. Еще бы, не угадать! За три ходки обучишься и крапленую людскую подкладку козырно сечь с полумаху. Один глаз закрой, оставшимся увидишь: попкарь – слабак дристливый.

– Пошли!

Коридорный Баланюк первый, за ним трое ряженых вертухаев. Другие зеки присекретились за коридорным поворотом.