За то, чтоб свинтить опостылевшие жалюзи, дубарю было заплачено отдельно. Только радости от вида на луну не прибавлялось.

Шрам оставался непьян. Шрам был трезвехонек, как будто не пил три года подряд. Да и люди вокруг большей частью были трезвы, несмотря на суровые объемы вылаканного бухалова. Или праздник, устроенный Сергеем, не задался?

Шрам сидел на корточках, привалившись спиной к иконке и устало закрыв глаза. То ли дремал вполуха, то ли медитировал, то ли просчитывал варианты, как дальше жить. Нет, конечно он не дрых, дрыхнуть он не мог себе позволить даже здесь.

– Хорош гундеть, – цыкнул примостившийся наискосок от Шрама Амадей. – А ты, Юшка, не томи, трави дальше.

– Ну вот и травлю, – тут же заскрипел тянущий жилы голос Юшки. – Про Чужую Зону слыхали?

– Это для кого ж она такая – Чужая? – хрюкнул облыжно Перст, прекратив на миг глодать, как кость, палку салями.

– Для всех чужая. Не красная и не черная. Ни для воров, ни для сук не родная. – Голос Юшки стал похож на завораживающее мурлыканье кота. – Травить, что ли? – Юшка умел знатно балагурить, но большим уважением не пользовался, несмотря даже на то, что был классным вором. И занозы-то самые дешевые, но все-таки. Юшка глаза в глаза никогда не глянет, Юшкины глазки вечно суетятся, как комары. Да и рука у Юшки завсегда была влажная и холодная – рыбья кровь. Неприятно такую руку пожимать.

Шрам сидел себе тихо со смеженными веками, не было ему серьезного дела до скопившихся вокруг сокамерников. Амадей же, раз основной молчит, типа, получил право решать за остальных и подстегнул:

– Давай про Чужую Зону.

– Ну, так вот. Типа, если тебя с Шантарской пересылки до Кривичлага должны везти три дня и три ночи… И вдруг на всю последнюю ночь столыпинские вагоны зависли на каком-то глухом полустанке… И не слышно ни собачьего лая, ни петушиных криков, и даже вертухаи не злые, а какие-то вареные… То это – верный знак.

Перст всосал содержимое пластикового стаканчика, но постарался сделать это как можно тише, чтоб не ломать кайф остальным. Все, водяра в стакане Перста была последней.

– Верный признак того, что вместо правильной зоны тебя гонят на Чужую. И в первый день тебе все вроде даже прикидывается. И барахлишко выдают самое с нуля, и нары выпадают самые почетные, И вокруг никто не залупается, встречные-поперечные тропинку уступают. Только постепенно врубаешься ты, что во-первых, всех разговоров с тобой только: «Да», «Нет» и еще чаще «Не знаю». Никто, типа, с тобой не потрындит по душам, сторонятся как бы. А во-вторых, ни одной знакомой рожи. Будто не чалился ты никогда от роду, и нет у тебя на всем белом свете ни единого дружка-корешка.

– И что за кум, такой на этой зоне заправляет? – спросил кто-то так несмело, что Шрам даже не врубился – кто.

– При чем тут кум? – отмахнулся Юшка. – Просто все на этой киче типа живые мертвецы. Как и почему, с какого хера живые – фиг знает. Может, опыты секретные проводили над ними, а теперь у доцентов деньги кончились. Или еще расклад – в тридцать седьмом годе туда всех сибирских колдунов скопом свезли и уморили. Только и само начальство к женам не вернулось. Во всяком случае с этого тридцать седьмого начальство там не менялось. И никто оттедова на волю не возвращался.

– Так чего, они каждого новичка в свои прописывают? – не понял Амадей.

– А вот так выходит, – вздохнул тяжко Юшка, – что хоть спи, хоть не спи, с утра ты сам вроде как на их трупные понятия перекидываешься. И вроде и ходишь, и дышишь себе дальше в обе ноздри, а сам – уже жмур. И гниешь помаленьку. Сначала слазит кожа, потом куски мяса отваливаются…

Шраму тема понравилась. Точнее, не понравилась жутко: «Хоть спи, хоть не спи…» Наверное, херово «не спали» пацаны, которые больше дня на этой Чужой Зоне протянуть не смогли.

Перст расправился с одной палкой сухой колбасы и стая прикидывать, не прикончить ли вторую?

– Гы-гы! – Он прыснул в жирный кулак. – А ежели с этой кичи никто не вернулся, кто тебе за такую зону напел?

Всем захотелось осадить Перста. Ведь, гад, ломает стрем от байки. Но и вопросец показался не пустым. Любопытно, как Юшка вывернется?

– Да Юстас один под Воркутой повесился. Записку оставил, в ней все и разложил по полочкам. Дескать, промышлял он рытьем могил: зубы, кольца, да и шмотка порой приличная попадалась. И вот как-то он вскрыл свеженький гробик, а там баба красивая, и у нее цацки в ушах. Он только за цацками потянулся, а она его за грудки хвать! И пока правду про Чужую Зону не рассказала, не отпустила. И напоследок наказала, чтоб весточку живым на волю донес. Только долго он прожить после такого тет-на-тета не выдюжил. Вот и шкертанулся. – И на таком полном серьезе Юшка ответил на подначный вопрос Перста, что у слушателей в натуре мурашки под шкурой заскреблись,

– А точно баба красивая в гробу лежала? – попытался понизить шут Амадей. Свою кликуху этот нормальный пацан заслужил, когда попытался прямо из концертного зала «Октябрьский» на спор увести рояль. Подогнал машину, закосил сотоварищи под грузчиков, только рояль в «зилок», оказывается, не влазит. Обыкновенные гаишники тормознули и давай транспортную накладную спрашивать. И еле ноги унесли.

– От баб все зло на этом свете! – подал голос Плафон, которого родная баба как раз и сдача сюда. Оказывается, он тоже байку слушая.

– Тогда следующий сказ за тобой, Плафоша, – решил Амадей и широко улыбнулся всеми своими последними тринадцатью зубами. Зубов он лишился не тогда, когда на рояль охотился. Большую часть своих зубов Амадей посеял, когда порожнил железную дорогу. Обычно внутри опломбированного вагона хранятся только предметы роскоши. Амадею же однажды подгадался вагончик, в котором десять бугаев что-то особенно ценное пасло.

– А че это я?

– А ты хотел сказки на халяву? Не тормози, раньше байку начнешь, раньше доскажешь, – вроде ласково повел Амадей, но так, что Плафон не рискнул отбрыкиваться.

– Ну ладно, – подмядся Плафон. – Про ядовитую маляву, про Синий фонарь или про вертухайские шнурки?

– Кто ж не знает про ядовитую маляву?! – фыркнул Амадей.

– Давай про Синий фонарь! – затребовал Перст.

– Нет, давай про шнурки, – выбрал Юшка.

Шрам рывком в полный рост поднялся с нагретого места, потянулся, расправляя косточки. Ежели так преть на одной точке, верняк отрубишься. А еще эта перепутанная луна навевает дурь на голову. А ведь никак не имел Шрам права уплывать в курортную страну снов. Он заплатил за эту камеру, и вроде бы здесь кентовались сплошь свои, но, как известно, свои первыми и продают.

Шрам сделал несколько вялых шагов меж шконок. Картина, достойная кисти Айвазовского. Шрам нынче забашлял даже по его меркам кучеряво, и теперь камеру было не узнать. Всюду раздавленные пластиковые стаканчики, зеленые хвостики от клубники и вишневые косточки. Духан стоит водочный, как в грязной разливухе для последних синяков. Стены обклеены свежими девицами из еще только сегодня распатроненных журналов. Тут и рекламные соски в купальниках-тесемках, и Алсу, и Эдита Пьеха, и первая женщина-космонавт Валентина Терешкова. Но даже не в этом писк.

Самое шкодное – под потолком над шконками из углов к лампочке на нитках съезжаются вроде бы обыкновенные, но здесь конкретно неожиданные, новогодние бумажные гирлянды: снежинки, фонарики и флажки с «веселыми картинками». Шрам заказал, а других не нашлось.

И не только на нитках. Мишурой и прочими елочными дождиками народ украсил все болтающиеся провода. Получилось полное глюкалово.

– Типа того, пахал в семидесятых годах на рижской киче один корпусной вертухай. Злющий-презлющий. Хуже голодного цепного пса, – начал неспешно Плафон. – И шиз у него был любимый – лампочки в синий цвет красил…

Шрам сместился дальше к центру камеры, к обеденному столу. Здесь резались в буру Табурет, Прикус и молодой паренек-первоходка, погоняло которого Сергей Шрамов даже не запомнил. Запомнил только его статью – хулиганка.