Пока Бронников немотствовал, все это разглядывая, ступени над его головой заскрипели, заухали; Семен Семеныч (как он наверху оказался? вторая лестница?) — уже не в плаще, а в темно-сером костюмчике и белой рубашке, и довольно приветливо:

— Герман Алексеевич, поднимайтесь! Только на перила там не очень… шаткие.

Поднялся.

Распахнув дверь кабинета, хозяин вежливо пропустил гостя, предложил сесть и, только когда Бронников воспользовался стулом (хотел было подвинуть, маленько нарушив гнетущий геометризм расположения: дудки, привинчен), занял свое собственное место за куцым письменным столом, совершенно пустым, если не считать телефонного аппарата, графина, пепельницы и спичечного коробка.

Достав из кармана, прибавил к сему сиротскому имуществу початую пачку сигарет «Пегас».

Секунд двадцать молчали. Бронников взглянул направо-налево. Разглядывать, как и на столе, особо нечего — сейф, Дзержинский на одной стене, Брежнев на другой, трехрожковая люстра. Окно наглухо закрыто плотными синими шторами. На сейфе почему-то желтый пластмассовый радиотрансляционный передатчик «Сибирь», какому место на коммунальной кухне.

Показалось, что Семен Семеныч смотрит в упор; вскинув взгляд, убедился, что так оно и было: откинувшись на стуле, Семен Семеныч задумчиво рассматривал его, как будто пытаясь для себя что-то решить.

Лицо у него было широкоскулое, смуглое, чистокожее; нос тонкий, с небольшой горбинкой; взгляд серо-зеленых глаз — ясный, открытый; темные, зачесанные со лба назад волосы, в которых серебрилась седая прядь (даже сейчас, при искусственном свете ее хорошо было видно), придавали его облику мужественности; и если бы не выражение холодного любопытства, это лицо вполне годилось бы, пожалуй, для изображения на афишах и агитационных плакатах.

— Так это… позвонить-то?

— Не работает, — отозвался Семен Семеныч. — Поломка на линии.

— Ах, поломка, — покивал Бронников. — Понятно, понятно… Такие деньги страна на вас тратит… народные, между прочим! А у вас, бедолаг, и телефона нет. Что за несчастное ведомство!..

Семен Семеныч равнодушно пожал плечами.

Бронников уже чувствовал, как злой бес принимается щекотать горло: цап-царап коготочками! цап-царап! то ли рассмеяться налаживает… то ли блевануть?

— Семен Семеныч! — сипло сказал он. — Простите великодушно. Звание ваше я могу узнать?

— Я удостоверение показывал…

— Да разве разглядишь! Вы своими удостоверениями как воробьи машете.

— Вам мое звание ни к чему. Доведут по мере надобности.

— Но позвольте!.. А как же мне к вам обращаться? Вы — лицо государственное. Так сказать, при исполнении. Не «дяденькой» же?

Семен Семеныч поднял взгляд от бумаг.

— Герман Алексеевич, что вы паясничаете?

— Отчего же! — возразил Бронников. Бес щекотал все пуще: едва сдерживался, чтоб не расхохотаться. — Вовсе нет! Просто хочется по форме, по закону!.. я же должен как положено… ну хорошо, можно вас маршалом называть?

— Хоть генералиссимусом, — буркнул Семен Семеныч.

— Отлично! — обрадовался Бронников. — Товарищ генералиссимус! Разрешите оправиться!

Семен Семеныч снова тяжело на него посмотрел, потом все же нажал какую-то кнопку.

Через несколько секунд дверь открылась, вошел чубарый парень в форме с сержантскими лычками на погонах… и в руках у него был карабин, бодро блестевший плоским штыком.

Сердце оборвалось: именно в ту секунду понял нечто окончательное.

— Встать! — скомандовал сержант (Семен Семеныч, переложив ответственность на плечи конвойного, уже и вовсе не обращал внимания не происходящее, строчил себе и строчил). — Вперед!

С усилием встал, двинулся; не могло, конечно, такого быть, но казалось, блеск штыка бросает вперед и под ноги синие блики.

— Направо! Дверь открыть! Оправляйся!

Вопреки ожиданиям, за перекошенной дверью сортира обнаружился не унитаз, а вонючая буро-потечная дыра: как на вокзале, с двумя стальными подошвами по бокам; ржавый бачок смотрел с самого потолка. Пережив легкое остолбенение, потянулся было прикрыть створку.

— Отставить!

— Но…

— Оправляйся!

Пальцы не слушались. Деурез тоже заколодило.

— Ну ты что там — морским узлом завязал? — добродушно спросил сержант через минуту.

— Оправились? — поинтересовался Семен Семеныч, когда он снова сел.

— Наилучшим образом, — буркнул Бронников. — Если это все, за чем привозили, разрешите откланяться.

Семен Семеныч откинулся на спинку кресла, вздохнул.

— Зря вы со мной так, Герман Алексеевич. Я ведь по-хорошему хотел.

— Да ну?

— Серьезно.

— У вас, видать, свои понятия… Мордой об стол — это «по-хорошему». Ногой по яйцам — «со всем уважением».

— А что мы? — удивился Семен Семеныч. — Что мы вам плохого сделали?

— Из Союза выгнали — раз, — ответил Бронников. — Фактически — сломали жизнь. Ни за что ни про что. Я же говорил тогда: не давал я ни в какой журнал никакой рукописи, не знаю, как она там оказалась… На работу мешали устроиться — два. У меня, между прочим, шесть изобретений в прежней жизни, а я сторожем по вашей милости. Теперь на улицах ловите, как собаку… Жене сказал, что скоро буду — позвонить не даете!

— Перестаньте, — отмахнулся Семен Семеныч. — Что вы заладили! Говорю же: поломка на линии… Что касается Союза вашего, мы вообще ни при чем. Это совершенно самостоятельная организация. Сами решают, что к чему… И потом: зачем вам в конструкторское бюро, Герман Алексеевич? КБ для вас — чистая смерть. Там не попишешь, — заметил он, усмехаясь. — То ли дело в лифтерах! Не согласны?..

Бронников с усилием улыбнулся.

— Ну конечно. Писатели — они сами. Самостоятельная организация. Даром что генералы возглавляют… А вы — вообще ангелы: во всем белом. И летаете высоко… все видите. Знаете, кому что: кому в Союз, кому в конструкторское бюро, кому под лестницу.

Семен Семеныч вытряс сигарету, сунул в рот. Чиркнул спичкой, прикурил, глубоко затянулся. Кивнул приглашающе:

— Кури́те.

— Свои есть…

— Ожесточение в вас, — сказал он, выдыхая сизый дым вместе со словами и глядя на Бронникова с таким выражением, как будто и в самом деле чего-то не понимал. — Серьезное ожесточение. Ведь я ничего плохого не хотел. Позвонил пригласить к себе. Между прочим, у нас Олимпиада на носу. Ведем большую профилактическую работу. Вы в этой связи находитесь, некоторым образом, в круге нашего внимания… Поговорить, просто поговорить! Заметьте — не сотрудничество предлагал, а просто встречу!

— Вот уж спасибо, — ввинтил Бронников. — Мне перед вами, Семен Семеныч, прямо поминутно расшаркиваться приходится. Благодетель вы мой.

— А вы меня обхамили, — печально сказал Семен Семеныч, пропустив мимо ушей колкость. — Почему? И вообще: почему вам не живется? Пользуетесь всеми правами советского человека, верно?.. почему бы не жить как все, а? Объясните, если можете.

Бронников хмыкнул. Честно сказать, Семен Семеныч попал в самую точку: он и сам подчас задавался этим вопросом. Ответ в слова не облекался. Но все же был ясен.

— Объяснения хотите. Что ж… У вас собака есть?

Семен Семеныч не нарушил игры, кивнул:

— Есть.

— Охотничья, наверное?

— Такса.

— Норная, — удовлетворенно кивнул Бронников. — А у меня пудель. Черный. Как у Фауста, если понимаете, о чем я…

Семен Семеныч презрительно скривился.

— Да… Пошли нынче утром в лес… в Тимирязевский. С поводка спустил. Всегда на глазах, а тут вдруг пропал. Зову — нету. Наконец появляется с важным видом… Оказывается, нарыл какую-то падаль. Думаю, кошку. Крысы не хватит, чтобы так вываляться… Должно быть, поздней осенью сдохла. А теперь оттаяла. И пришла в самую консистенцию. Вроде желе. А он в ней боками, боками… и спиной. Перламутровая такая слизь.

Бронников покачал головой, Семен Семеныч хмыкнул.

— Запах — дыхание спирает. Зловоние окрестностей ада. Такой силы и густоты вонь — хоть ножом режь. Буквально атом или там молекула — тут же горло перехватывает. Одним словом, иприт!