Пощелкивали ячейки барабана русской рулетки, и время от времени вылетали кусочки свинца, распарывая междувременья, и качнулись материки, и воды объяли правых и виноватых и тщились достигнуть глубины вселенской души, но не достигали, и была от этого великая скорбь.

Повернулся барабан еще раз, и выпало капитану лететь на Восток не на военно-транспортном а, на трофейном «Боинге» или на другой крылатой единице, а невесть каким образом попавшем сюда мирном советском самолете ЯК-40, с которого еще не были сняты позорные эмблемы и обидная надпись — «Литовские авиалинии». Ибо все на огромном пространстве от острова Ратманова до Праги, Софии, Белграда, Тираны и временно оккупированных городов, что на берегах Атлантики, было теперь и навеки Советским. И ЯК-40 отправлялся в столицу Союза Советских Социалистических Республик, героический и гордый город Москву со срочным грузом. Капитан был один в салоне. Кресла, за исключением двух, были сняты, и ящики, единообразные и плотно упакованные, занимали салон. Капитан смотрел в иллюминатор на советскую Европу и не видел ничего, так как на древние города, утомленные леса и уставшие души людей лег милосердный туман. И если бы огни земные захотели пробиться к небу и стать видимыми, это было бы почти невозможно. В самом начале войны остановились все атомные электростанции от Урала и до… Во тьму погрузились страны, и только свет фар военных грузовиков, зарева пожаров и редкие огни домов силились быть увиденными Создателем. Но тщетно…

Капитан ушел на войну из Городка. Впрочем, войны тогда еще не было, капитан был лейтенантом, и то запаса, когда произошло отпадение балтийских земель и многие другие события. Он прожил на земле эстов лет пятнадцать, и все бы ничего, но когда помутился разум этого народа и начальство приняли лживые и тщеславные постановления, капитан запер квартиру, не оставив там ничего, кроме воспоминаний, велел соседям стеречь свой очаг и поливать цветы в кадках и отправился путешествовать. Некоторое время он объезжал друзей в центральной России, но деньги вышли, и он жил постыдным образом на берегах Невы. Капитан хотел уже вернуться в страну помутившегося разума, но очередной и на этот раз серьезный переворот приподнял его над Родиной, покачал, помотал и бросил в Ригу, где мыльный пузырь государственности и балаганная власть рухнули в один день, разбросав по улицам несколько сот трупов молодых защитников демократии. Потом — транзитом в Калининград, навстречу миротворческим силам дядюшки Сэма, и в горнило польской кампании, а затем вышла остановка, и пришлось рыть долгие окопы по всей Чехии и Словакии. И был тот день, когда были сорваны пломбы с заветных колпачков на улыбчивых кнопках. Москва произвела демонстрацию силы, растворив американскую базу в Южной Корее то ли во времени, то ли в осеннем небе. Было дано твердое обещание растворить также Сан-Франциско. Мир содрогнулся. Баз на Кубе тоже не стало. Россия опять обштопала всех, и это было поразительно. Так рухнул очередной заговор, а неучтенные и упрятанные в сибирской преисподней танки новейших образцов и гневные дивизии проутюжили Европу. Компания национальных предателей частью была погублена при попытке бегства из Москвы и столиц отпавших земель, а частью повешена на Красной площади, при трансляции по телевидению на весь мир. Ради такого случая временно разрешили этот вид назидательной и заслуженной казни.

А теперь капитан собирался дней двадцать проболтаться в Москве, где оставались еще его товарищи. Квартира между Таллином и Нарвой, чуть ближе к первому и чуть дальше от второй, едва ли ему теперь принадлежала, требовалась перегруппировка и укрепление духа для захвата еще одной высоты уровня четвертого этажа, но он вернется домой. Он заслужил возвращение. Капитан, усевшись в этот невоенный самолетик, тут же уснул. Пока смешная и настырная машина несла его над облаками, то проваливаясь в них, то воспаряя, то садясь на затемненных аэродромах, где только посадочные огни и взлетные, и то на краткое время. Дождь недоверчиво трогал своими пальцами крылья и постукивал по ним недоуменно. А капитан спал, иногда возвращаясь в реальность и никчемность, взлетал и падал вместе с самолетом, соблюдая какие-то законы противохода Смутного, но все же подчиняясь некоему Смыслу. Москва не принимала, и пришлось покружить немного и качнуться к северу. Но не принимали и Тверь, и Ярославль, и тогда летчик посадил машину в вовсе случайном месте, на военном аэродроме города Тапа. Для капитана это был вообще невероятный случай, так как его городок был неподалеку, минутах в сорока на автобусе, если они ходили еще. Он не знал этого, как не знал, почему не принимала Земля.

— Вставай, вставай, начальник. Не предавайся сну. Летчик вышел в салон, чтобы обрадовать капитана.

Но тот не просыпался. Второй летчик тоже покинул кабину и присел на ящик. Они решили пошутить. Чего там? Война-то кончилась почти.

— Начальник, вставай, в «Жигули» опоздаем.

— Куда? — раскрыл веки капитан.

— В «Жигули». Там скоро пускать перестанут, пиво кончится.

Капитан медленно воскресал ото сна.

— Да. Маханул ты. Двенадцать часиков. В три вылетели. В три прилетели. Два часа разницы. Московское время тринадцать часов тринадцать минут. А может, ну их, «Жигули»?

— Конечно, ну их, — подпевает второй летун. — Лучше в «Арагви». Шашлыки, хинкали, лобио. «Гурджаани».

— Какое тебе сейчас «Гурджаани»? Водочки поднесут, и ладно.

— Столичной. Со льдом. И шашлыка.

— Дороговато только. Да ладно.

— А еще лучше в бассейн. Поплаваем.

— В Сандуны. Так ты куда, капитан? С нами, или у тебя планы есть?

Медленно, медленно капитан становится собою.

— А где мы?

— Шереметьево-один. Сейчас в буфете кофейку трес-Коньячку.

— Только вот посадили нас на запасное поле. Туман, ядри его.

Третий авиатор прошел по салону с папочкой под мышкой, важный и серьезный.

— До утра стоим. Вы на волю или как?

— На волю. Мы с капитаном в Сандуны и по девочкам. На танцы в Сокольники.

— Клоуны, — только и сказал авиатор с папочкой и спустился через раскрытую дверь по веревочной лестнице — так как какие тут трапы в условиях, приближенных к боевым, — на землю.

Уже через десять шагов по летному полю капитан понял, что это не Москва и даже не Россия. Слишком знаком был ему этот воздух. Безумная мысль пришла как бы оттуда, из другой, прошлой, довоенной жизни и, помаявшись в голове капитана, поболтавшись, исчезла. Через двадцать шагов они сели в «уазик» — еще одна примета возвращения. Старый, советский «УАЗ» примерно десятилетней давности.

— А как же аэроплан? — спросил капитан.

— О! Там есть кому оборонить. Поехали.

— В гостиницу?

— Конечно, в гостиницу, — согласился с солдатиком мирный авиатор, — но прежде на станцию.

— Какая же в Шереметьево станция? — еще не в силах поверить в случившееся, заинтересовался капитан.

— А вот построили тут павильончик. Пока мы воевали. Рельсы провели. Дорога жизни. Стратегический груз.

Автомобиль катился по бетонке. Слышались звуки крупного железнодорожного узла. Расчет летчиков строился еще на том, что они садились здесь не в первый раз и знали, что станция несколько пострадала и по крайней мере названия на ней никакого нет. А там, пока суд да дело, один посидит в машине, а второй сбегает в буфет.

Столь часто капитан садился здесь на поезд, что узнал бы это здание даже разбомбленным под основание.

— А ну стоять. Никому не двигаться.

— Что, как, кто? Почему?

— Везите меня немедленно назад. Вы два дурака и даже не понимаете, что вы наделали. — Капитан закрыл лицо руками и впервые за всю войну заплакал.

— Ты что, мужик? Мы же пошутили. Завтра будем в столице. Погода, вишь. Туман. Еле сюда справились. Да брось ты, капиташа! Звать-то тебя как?

Мало того, что они привезли его домой, они еще хотели что-то объяснять ему про вокзал его юности. Какой-то немыслимый балаган, какой-то попугай на ярмарке, шарманка какая-то, как же так невероятно могли совпасть выступы и впадины, так повернуться колеса, безжалостно и пьяно.